Алые перья стрел

Крапивин Владислав Петрович

Под это щелканье клешней, дыханье ребят и шум моря мы с Женей долго разговаривали о городе, о его кораблях и людях, о фильме «Малахов курган», который смотрели еще мальчишками, — о фильме прекрасном и суровом, как история Севастополя. Было тихо, спокойно, и в то же время где-то рядом стояла тревога. Словно тот красный закат погас не совсем и отблески его собрались в игольчатом свете маяка…

А потом появилась картина. Колонна памятника с орлом и огненное небо — закат, перерастающий в тяжелые паруса линейных кораблей. И сполохи на горизонте, и суровое красное море… Теперь картина эта висит в морском отряде «Каравелла». И ребята помнят, что паруса бывают не только белыми, а море не только синим.

Но

все это было потом. А после той ночи мы занялись обычными делами. Мальчишки, огорченные сонным (а точнее, полу-дохлым) состоянием крабов, вняли голосу рассудка и выпустили пленников в защищенной от волн бухточке. И стали собираться домой, в Свердловск. Пинаев помог нам дотащить до аэропортовского автобуса добытый на корабельном кладбище трехпудовый штурвал. А сам остался в Севастополе матросом на двухмачтовой шхуне «Испаньола» — той, что мы видим в фильмах «Остров сокровищ» и «Робинзон Крузо». Тогда «Испаньола» была еще на плаву, а не служила баром для курортников на Ялтинской набережной. (Обычай превращать старые парусники в кабаки — явление бездарнейшее и оскорбительное для флота, но это отдельная тема.) Пинаев жил на шхуне около месяца, а после этого написал картину «Флибустьеры».

БАРАБАНЩИК НА ПРИЧАЛЕ

«Флибустьеры» — иллюстрация к Стивенсону. И вообще к морским романам, легендам и разудалым пиратским песням. Это откровенно озорная, по-мальчишечьи дерзкая картина. Недаром многие «серьезные» ценители живописи и даже коллеги художника воспринимают «Флибустьеров» как какой-то вызов или выходку. Что тут скажешь? Не для них эта картина написана. Друг Пи-наева художник Аркадий Охлупин (когда-то они вместе ходили на «Крузенштерне») однажды в сердцах сказал такому «ценителю»:

— Да вы что, сами никогда не были мальчишкой?

Эта картина для мальчишек. Причем для тех, кто не занят погоней за техасскими штанами и японскими магнитофонами, кто не растерял свою веру в «дальние страны».

На недавней выставке Евгения Пинаева ребята составляли чуть ли не половину посетителей. Иногда они приходили не вовремя, но и тогда всякими правдами и неправдами пробирались в зал мимо суровой вахтерши. И разноцветные паруса отражались в их распахнувшихся от изумления глазах…

Есть понятие «детский писатель», но выражения «детский художник» я не слышал. Впрочем, по отношению к Пинаеву оно и не было бы точным. Он не иллюстрирует детских книжек, картины его далеки по теме от школьной и пионерской жизни, и едва ли он думает о ребятах, когда работает над очередным холстом. Но мальчишки с безошибочностью детской интуиции моментально признают в нем своего — в этом молчаливом человеке с внешностью сурового боцмана, так же похожем на педагога, как якоря Холла на фарфоровое блюдце. Почему? Наверно, потому, что они и он одинаково смотрят на мир. Видят его ярким, загадочным, зовущим в «неведомое», совсем не похожим на плоские черно-белые фотографии, которые напоминает порой взрослое бытие. Логика жизни — на стороне этих ребят и художника. Умение видеть мир удивительным, разноцветным, обещающим открытия — это не только признак детства. Это черта любого талантливого, деятельного и бескорыстного человека.

Бескорыстие — признак настоящего искусства.

Я помню, как Пинаев, чтобы порадовать ребят из отряда «Каравелла», расписывал в длинном полуподвале стену картинами географических открытий. Высота росписи — два с половиной метра, ширина — больше десяти. Потом отряду пришлось уйти из этого дома, и домоуправленческие маляры замазали роспись благопристойной серой краской. В неуютной комнате старого особняка, куда судьба на время забросила «Каравеллу», Пинаев написал на штукатурке мальчишек со шпагами, воюющих с многоголовым

драконом. Не сохранилась и эта роспись. Тогда в новом штабе «Каравеллы» Пинаев снова взялся за кисть. Теперь с широкой стены прямо на зрителя срываются стремительные чайки, несется многомачтовый клипер, плещут через каменный причал зеленые штормовые волны. А на причале лицом к морю — крепкий решительный моряк и тоненький мальчишка-барабанщик, которому еще предстоит познать нелегкие дороги в океане.

ЦЕЛЬ ХУДОЖНИКА

Итак, мы едем из Севастополя… Город только что отметил свое двухсотлетие. Он еще хранит следы праздника. Плакаты на улицах, сувениры в киосках, выставка художников в Севастопольской галерее, посвященная юбилею. Хорошая выставка, только жаль, что художники в основном местные. А если бы со всего Союза! Севастополь дорог всей стране…

Я подумал, что черноморским картинам Пинаева было бы самое место там, в прекрасном белом здании у моря. И еще подумал: там никто не говорил бы ему об «отрыве от местной тематики», о «несовременности», об «излишней романтизации», об «отсутствии уральского колорита».

А потом подумал: почему? Почему талант и темы художника должны определяться милицейским штампом прописки? Почему, живя на Урале, обязательно надо писать только сизые увалы под пасмурным небом и торчащие из-за лесных гребешков трубы? Таких пейзажей есть немало, и авторам их не приходит в голову, что Урал в сто раз многокрасочнее их полотен, а трубы давно перестали быть символом индустриальной мощи и только засоряют атмосферу.

У Пинаева достаточно уральских полотен. Но и на них — праздник света: яркость осенней листвы, серебристость воздуха над речными просторами. Дело, однако, не в этом. В конечном счете роль и значимость художника определяются не конкретными темами. Так же как и не числом наградных дипломов и не академическими званиями. Я снова вспоминаю недавнюю выставку Пинаева, радостные улыбки взрослых и восхищенные глаза ребят. Наших, уральских. Они научились шире смотреть на мир, стали добрее и честнее. Не это ли — главная цель художника?

Вспоминаю и глухое недоумение людей, которые считают, что романтика — это что-то для оформления интерьеров в приморских барах. Она, мол, слегка украшает жизнь, но изменить в жизни ничего не может. Что эти люди могут предложить в живописи, какой творческий подход? Изощренность техники, в которой ни капли живого чувства? Сомнительную оригинальность абстрактных композиций, которые якобы отражают современное видение мира? Плоский рационализм полотен, напоминающих раскрашенные фото?

Эти «ценители», стоя у пинаевского автопортрета «Когда прощаешься с морем», могут долго рассуждать о размерах написанной чайки или светотени на кожаной куртке, но не умеют вглядеться в глаза человека на этом портрете.

А глаза говорят, что без романтики, без парусов нельзя. И человек, прощаясь с морем, уходя в береговую жизнь, уносит свое море с собой. И будет море с ним, где бы он ни жил, кем бы ни стал.

Именно это ощущение моря, постоянной и полной жизни заставило Евгения Пинаева взяться не только за кисти, но и за перо писателя. Сначала рассказы и статьи, потом повести — о флоте, о товарищах, с которыми плавал. О мальчишках, влюбленных в корабли. Одна из первых статей оказалась подписанной: «Е. Пинаев, штурман дальнего плавания». Он был очень раздосадован этой ошибкой редактора, будто невольно приписал себе что-то незаслуженное. Нет, он не был штурманом. Был матросом, судовым плотником, работником рыбного цеха на промысловой плавбазе, боцманом. Учил юных курсантов нелегкой азбуке матросского ремесла. И всегда был настоящим Моряком. Моряком с большой буквы, влюбленным во флот тружеником океанских дорог и промыслов.