Алжирские тайны
Шрифт:
Когда мы подходим к квартире Жаллу, Нунурс ногой вышибает дверь, а потом забирает из тайников деньги и оружие. Нунурс хочет вынести все это раньше, чем будет опознано тело Жаллу и квартиру начнут обыскивать другие заинтересованные стороны. Меня огорчает то, что в комнате не удается обнаружить морфий. Наконец, уложив завернутую в джемперы добычу в бумажные пакеты, мы выходим и направляемся в одну из двух больших восточных бань Бельвиля. Уже за полночь, и все же Нунурс ухитряется найти человека, который берется хорошенько побрить его в фойе. Для посетителей баня закрывается, но нам предстоит ночевать здесь, на еще теплом кафеле парилки. Укладываясь спать, я вижу надвигающуюся на нас сквозь рассеивающийся пар процессию изнуренных призраков в изодранных белых одеяниях. Они молча движутся вокруг нас в поисках удобного места. В этой и других банях принято проявлять милосердие по отношению к местным нищим и холодными зимними ночами пускать их ночевать на полу.
Нунурсу
— «Вы знаете, что такое психопат, мой славный Нунурс?»
Тут Нунурс пытается изобразить нервное хихиканье Жаллу.
— Жаллу обычно говорил со мной так, точно я просто чурбан с мускулами. Я это в его голосе слышал. Неотесанный чурбан, который годен только на то, чтобы тяжести поднимать, славный старик Нунурс! Но я отнюдь не простак. Я большой хитрец. Нас с вами еще ждут великие дела, капитан Наркоман. Мы еще схватим этот город за горло!
Нунурсов шепот перерастает в привычный гул, и некоторые нищие робким ворчанием выражают недовольство, однако Нунурс еще не договорил:
— А слыхали бы вы, какие гадости говорил Жаллу о Маргарет, принцессе английской!
Несколько минут спустя раздается храп. Мне жаль нищих, но я сам очень устал и тоже быстро засыпаю. Наутро Нунурс встает первым и оглушительным ревом зовет брадобрея. Это обязательное бритье стало для него тяжким испытанием. Его репутация была тесно связана с его бородатой физиономией. Перестав быть берберийским корсаром, он стал больше похож на того человека, которым, в сущности, и является — на умственно неполноценную жертву обстоятельств. Безусловно, есть определенная доля иронии в том факте, что в целях маскировки ему пришлось лишиться бороды, тогда как я был вынужден бороду отпустить. С бородой я немного похож на Ландрю, мрачного убийцу женщин, орудовавшего в двадцатых годах, но меня это не особенно огорчает. От бритья я отказался с огромным удовольствием, и по мере роста бороды у меня возникает странное ощущение возврата к истокам коммунизма — подальше от этого бывшего «кулака», а ныне «аппаратчика», гладко выбритого Хрущева с его гнусными обвинениями в адрес Сталина, мимо Ленина с его жидкой бороденкой и назад к Марксу, к безмерной щедрости истого гения.
Днем Нунурс снимает для нас в этом районе комнату, воспользовавшись услугами одного уголовника, с которым был знаком до своего вступления в ФНО, и расплатившись с ним деньгами ФНО из квартиры Жаллу. Пару дней мы не выходим из дома. По нашим расчетам, через пару дней полиция утратит интерес к инциденту, связанному с убийством в оперном театре. В конце концов, в настоящее время в районе Бельвиль происходит двадцать убийств в день. Другое дело — ФНО. Трудно предположить, сколько времени им потребуется, чтобы выяснить, что Жаллу убит и кто убийца. К счастью, помимо Нунурса, только трое других членов ячейки знают меня в лицо. Ни в одной из прочих ячеек обо мне вообще ничего не известно. Мы с Нунурсом сходимся во мнении, что, когда представится возможность, ходить по магазинам и производить рекогносцировку для следующих наших актов насилия лучше всего мне. Нунурс развлекается отжиманиями от пола — сто раз подряд — и бегом: на месте в тесной комнатенке. Потом он садится и предается размышлениям, скрючившись, точно огромный джинн, угодивший в маленькую бутылочку. Теперь я его господин, однако до поры до времени у меня нет для него приказаний.
Собеседники мы никудышные. Я, как и он, места себе не нахожу, поскольку вынужден наконец-то «переламываться». Я испытываю чудовищные головные боли, то и дело вижу перед глазами яркие вспышки и постоянно обливаюсь потом, то холодным, то горячим. Все кажется очень пасмурным и пыльным. Даже когда я выхожу на улицу и поднимаю взгляд на голубое, как мне известно, небо, оно видится мне пасмурным и пыльным. Такой же серой — и безвкусной — кажется еда. Часто переходить с места на место нелегко, потому что меня то и дело самым мучительным образом подводит желудок. Чтобы заглушить боли в животе, приходится непрерывно болтать всякую чушь, и на улицах все, похоже, смотрят, как я болтаю сам с собой о боли у меня в желудке. Необходимо разрабатывать планы, однако сейчас мне трудно ясно мыслить. Мысли то и дело куда-то ускользают, к тому же мои идеи отнюдь не вызывают у меня энтузиазма. Это пройдет. Я знаю, но не могу этого себе представить.
Нунурс задает мне множество вопросов о Шанталь.
— Судя по всему, эта женщина — шлюха и стерва. Только скажите, когда — и я ее убью.
Лично я не думаю, что она доживет до премьеры «Гибели богов», однако близится назначенный заговорщиками день баррикад и путча, и этим необходимо заняться в первую очередь. В последующие дни я стараюсь исходить весь город вдоль и поперек. Дело не только в наблюдении за поставками и изучении местности. Дело в том, что мне нужна ясная голова — а может, и кое-что еще. По утрам все окутано густым белым туманом. Порой солнце пробивается сквозь него лишь к полудню. Однако для января погода на удивление мягкая. Проходит два дня, прежде чем я решаюсь покинуть наше убежище,
Точно ничего не известно, но все знают, что в этом городе скоро что-то случится. Лишь немногие арабы рискуют покидать свои районы — Бельвиль, некоторые кварталы Баб-эль-Эда и, разумеется, касбу, гниющий кусок швейцарского сыра, катящийся с горки (как выразился генерал Массю). Толстым белым дамам стало не так просто нанять угодливого арабского мальчишку, готового отнести к ним домой тяжелые пакеты с покупками. На каждом углу собираются потолковать мужчины европейского происхождения. Мужчины, стоящие на улицах с соковыжималками для лимонов или апельсинов, раздают листовки. Зловещее предзнаменование уже, как говорится, начертано на стене. «Смерть де Голлю!», «Победу — ФНО!», «Власть — Массю!», «Да здравствует смерть! Долой разведку!» Несколько раз я замечаю нарисованные на стенах глаза с большими буками «V» внизу, похожими на мешки под глазами у человека, страдающего бессонницей. Это эмблемы «Сынов Верцингеторикса». Прогуливаясь, я не могу отделаться от мысли, что это мое прощание с городом. Никогда бы не поверил, что расставаться с ним будет так грустно. Я заглядываю в витрины обувных лавок, магазинов, где торгуют одеждой, кондитерских, где продают бриоши и шоколадки. Вижу арабских женщин в шалях, словно мстительные призраки заполняющих салоны европейских модисток, и хорошеньких молодых алжирок в парикмахерских. От моего внимания не ускользают архитектурные стили зданий, аккуратно подрезанные живые изгороди, даже подставочки под пивные кружки на столиках кафе, и меня переполняет грусть. Как сказано у Маркса, «все дома в наши дни отмечены таинственным красным крестом. Судья — это история, палач — пролетариат». Я не ставлю это под сомнение. И все же трудно поверить, что этот французский — истинно французский — город попросту исчезнет с лица земли и сам факт его существования в прошлом станет не более правдоподобным, чем факт существования Атлантиды. Я не чужд сентиментальности. Мне понятны взгляды бедных белых обитателей этого города. Но я их не разделяю.
Много времени я провожу в районе порта. Когда моя миссия будет выполнена, я намерен покинуть эту страну. Однажды туманным утром, когда я иду по набережной в сторону здания компании «Транс-атлантик», происходит то, чего я ждал давно и в то же время никак не ожидал. Кто-то останавливает меня, опустив руку мне на плечо. Резко обернувшись, я достаю из кармана «ТТ» и приставляю ствол к груди незнакомца. На человеке длинное теплое пальто из тех, что носят лишь бродяги да англофилы из высшего общества. На голове у него старомодная фетровая шляпа, а лицо по самые глаза закрыто шарфом. В этом лице есть нечто очень странное. Возможно, все дело в подернутых влагой, поблескивающих глазах. Явно не одобряя мои манипуляции с пистолетом, человек поднимает руки.
— Филипп, вы что, меня не узнаете? — Голос приглушен, но в нем слышны умоляющие нотки. — Не стреляйте, мой старый друг, мой старый спарринг-партнер. Неужели вы меня не узнаете?
— Как я могу узнать вас с этим сраным шарфом на роже?! — И я протягиваю руку, чтобы сорвать с него шарф.
Лучше бы я оставил шарф на месте. То, что я вижу, трудно описать. Мне не сразу удается уразуметь, чем именно поражает меня увиденное — эти большие глаза, полные мольбы, сострадания и благожелательности, гораздо ниже — рот с парой сломанных зубов, а между глазами и ртом — две большие щели, как на собачьей морде. Что-то в этом привидении наводит на мысль о «memento mori» — как будто смерть собственной персоной явилась сегодня в порт за мной. Лишь тогда, когда человек стыдливо отворачивается, чтобы помочь мне все это осмыслить, я осознаю увиденное. Этому человеку отрезали нос.
— Филипп, я — Рауль.
Будь это не Алжир, человека можно было бы принять за жертву запущенного сифилиса, но мне уже доводилось встречать жертв подобных операций на улицах столицы. В пятьдесят пятом году ФНО приказала всем мусульманам воздерживаться от курения. В заявлении говорилось, что лишь благодаря курению набивают мошну крупные колониальные табачные компании. Некоторые арабы, не обращая внимания на приказ ФНО, продолжали курить. Члены ФНО стали хватать таких людей и отрезать им носы. Кажется, при этом использовались секаторы, подобные тем, что обычно применяются в садоводстве. Департамент пропаганды генерала Массю распространял во Франции плакаты с изображением жертв. Мне уже доводилось видеть такие лица, но, разумеется, гораздо неприятнее, если это происходит с европейцем.