Амазонка глазами москвича
Шрифт:
Когда мы второй раз закончили обход эстрады, уже надвигались сумерки. Выйдя на поляну, Жамес направился не к хижине, а к небольшому шалашу, о котором уже упоминалось ранее. Войдя в шалаш, он вылил латекс в большой металлический чан. Затем разжег огонь в глиняной печурке, от которой отходила конусообразная труба. Жамес не дал пламени разгореться, а стал подбрасывать в него семена пальмы — бабасу и тукума. Из трубы пошел густой желтоватый дым. Взяв длинную палку, Жамес положил ее поперек чана, сев на скамейку и взяв в другую руку жестяную банку. Зачерпнув латекс банкой, он стал медленно лить его на палку, одновременно вращая ее. В это время дым обволакивал льющийся латекс, и он застывал на палке, постепенно образуя нечто вроде вытянутого шара. Жамес
— А вот завтра я опять пойду на эстраду и, когда принесу новую порцию каучука, снова займусь наращиванием шара — бола. Сколько сейчас принесли: килограммов девять-десять, не больше? Часть латекса испарилась, и мы имеем бола весом примерно в семь килограммов. А мне нужно его нарастить до пятидесяти, а то и до семидесяти килограммов. Иначе хозяин у меня не примет каучук. В общем, для того чтобы сделать один бола, потребуется десять дней работы. За сезон делаю восемнадцать болас, не больше. У меня хороший серингал, хороший участок. Сезон сбора каучука продолжается примерно около ста восьмидесяти дней. Всего я соберу около полутора тонн каучука. Не так-то уж плохо для одного человека. Причем я еще не слишком задолжал хозяину, и, может быть, он даже выдаст кое-что деньгами. По крайней мере, я не теряю надежды.
— А скажите, Жамес, как оплачивается ваша работа?
— Ну как, ничего, хозяин меня не обижает. Примерно каждый месяц зарабатываю до пятнадцати тысяч крузейро. Правда, денег почти никогда нет, потому что хозяин выдает из своей лавки продукты и необходимые мне материалы, а потом подбивает раз в три месяца итог. Кто знает, может быть, он немножко и обманывает меня. Читать и писать я не умею, счета проверить тоже очень трудно. На следующий год думаю перебраться на другой участок. И возьму себе две эстрады. Придется больше работать, но иначе прожить трудно.
— Скажите, а что, если вы возьмете и вместо одной чашечки станете прикреплять ну по шесть-семь на каждое дерево? Это сэкономит вам и время и усилия.
Жамес отрицательно покачал головой.
— Нет, это нельзя. Каждое дерево может дать латекса столько, сколько оно в силах. Дерево как человек. Оно может устать давать латекс. И тогда пропадет. Конечно, мне-то все равно. И очень часто серингейрос поступают именно таким образом. Но хозяева серингала запрещают вешать на дерево больше трех чашечек. И время от времени к нам наведывается инспектор, надсмотрщик, который, обнаружив, что ты стал вешать по четыре и больше чашечек на каждое дерево, оштрафует или вообще ничего не заплатит за каучук, который ты через три месяца привезешь. И тогда можно подохнуть с голоду. А я вешаю только одну чашечку, потому что у меня двести деревьев на эстраде. И если сейчас после обхода я получил девять-десять килограммов сока, то с двух чашечек пришлось бы нести бидон почти в двадцать килограммов. А так долго не вытянешь. Это же большая тяжесть.
Время показывало восемь, когда Жамес потушил печурку и вернулся в хижину. Рабочий день серингейро длился шестнадцать часов. И так каждые сутки — от зари до позднего вечера трудится серингейро.
Ночью разразилась гроза. На небе полыхали зарницы. Дождь, сначала небольшой, лениво барабанил по пальмовой крыше хижины, и ручейки стекали на землю. Сильные порывы ветра все время тушили маленький язычок пламени коптилки, и мы, устав снова и снова зажигать ее, предпочли коротать остаток вечера в темноте. Азеведу сразу же улегся спать, а Жамес еще часа полтора чинил сбрую своего осла. Деревья стонали в лесу. Глухо ухал филин, хотя кто-то раньше утверждал, что филины не кричат во время дождя. Потом послышался крик, похожий на лай шакалов. Хотелось окликнуть Азеведу и спросить, что за животное издает эти звуки, но приятель уже громко храпел. Дождь усиливался. Вскоре он перешел в тропический ливень.
— Не спите? — окликнул из своего гамака Жамес.
— Нет,
— Да нет, завтра я могу немножко отдохнуть. И вообще скоро конец промысла, если он вообще не окончился, потому что начинается период дождей, а в период дождей мы не собираем каучук. Каучук становится низкого качества. Его никто не берет.
Жамес оказался прав. Дождь шел всю ночь. И когда утром мы проснулись, конца ему не было видно. Это не очень огорчало, потому что задача путешествия была выполнена.
Однако Азеведу был явно чем-то взволнован. Беспокойно поглядывал на небо, вздыхал, и чувствовалось, что он хочет сказать что-то важное. Тогда наконец я сам спросил его, в чем причина такого беспокойства.
— Видите ли, — ответил Азеведу, — дождь идет довольно долго, и мы попали в очень неприятное положение. Придется возвращаться в Рио-Бранко другим маршрутом, потому что по дороге не пройдешь. После такого дождя ее совершенно развезло, и удобнее идти через мате — джунгли. Пробьемся напрямик к реке, а там до Рио-Бранко сядем на попутный баркас или моторную лодку.
Чудак Азеведу. Он и не подозревал, что идти по новому маршруту гораздо интересней.
Часам к двенадцати дождь стих, а затем и совсем прекратился.
Жамес собирался навестить соседей и пригласил пойти вместе с ним.
— Это недалеко, километра полтора по старой заброшенной эстраде. Там сейчас поселилась семья одного серингейро, что приехал из штата Сеара, и мне хочется поговорить с ним о разных наших делах. Его дочка прибегала вчера вечером, когда вы уже спали, и просила зайти. А узнав, что у нас здесь гость из самого Рио-де-Жанейро, попросила привести его с собой. У ее отца есть какое-то дело к вам.
Хижина серингейро казалась точной копией той, в которой жил Жамес, только была немножко меньше. На веранде висело штук пять-шесть гамаков, а все семейство сидело за столом и, видимо, обедало. Нас пригласили к столу, но Жамес сделал незаметно знак рукой, и я отказался. Только потом, когда пришел старший сын серингейро, стала понятна причина такого странного поведения Жамеса. Лицо этого мужчины лет двадцати пяти — двадцати шести было обезображено какой-то страшной болезнью. Может быть, это была венерическая болезнь, а может быть, и хуже — проказа. Надо думать, что неприятное чувство, которое мы испытывали, не отразилось на наших лицах и не смогло обидеть хозяев дома. Еще задолго до поездки в Акре я вырезал из газеты «Жорнал до Бразил» небольшую заметочку репортера Карлоса Пинту, в которой он рассказывал, что в Акре несколько тысяч человек, больных проказой, свободно разгуливают по городам и селениям, потому что мест в лепрозориях не хватает. Согласно официальным статистическим данным, в целом в районе бассейна реки Амазонки на каждую тысячу жителей приходится пять с лишним человек прокаженных.
Семья серингейро, к которому мы пришли, была очень многочисленной. За столом можно было насчитать восемь человек ребят всех возрастов, начиная от пятилетнего малыша, которому все время не сиделось на месте, и он то и дело бегал в угол крыльца, где за тоненькую цепочку была привязана малюсенькая обезьянка.
— Большая у вас семья, — сказал я серингейро.
— Что вы, большая! У нас у многих такие семьи. У меня несколько ребят померло да один находится в Рио-Бранко. Вот мне и хотелось спросить, нельзя ли, когда пойдете обратно, идти вместе с вами. Старший сын уехал в Рио-Бранко, потому что чем-то заболел, а там обещали положить его бесплатно в больницу. Прошло уже два месяца. Сейчас начинается период дождей, а от него нет никаких вестей. Он у меня грамотный, мог бы передать какую-нибудь весточку. Я бы знал, получив ее, что он жив, хотя читать не умею. Но раз прислал, значит, жив. А сейчас дожди начались, работа кончилась. Волей-неволей сиди дома, занимайся хозяйством. Так я уж лучше схожу в Рио-Бранко и узнаю, что с ним. Одному же мне через джунгли не пройти. А так, глядишь, и вам полезен буду в дороге. Все-таки путь не такой уж легкий.