Америка
Шрифт:
— Может быть, и мой отец был в таком же положении? — сказал даритель. — Я ведь его перед смертью так и не увидел. Теперь каждый старик напоминает мне отца.
— А я не желаю покидать свою страну! Что бы там ни случилось, родина есть родина.
Все оглянулись: кто это не желает покидать родную страну? Это сказал молодой человек. Он ткнул себя в грудь и добавил не без позы:
— Хотя знаю, что меня заберут в солдаты, все же еду домой, не хочу жить на чужбине!
— Ну да, родина… —
— А почему не впустят?
— Я свой паспорт передал другому, вот меня и выслали из Америки.
— Как же это тебя не впустят? Куда тебе теперь ехать? Ведь ты же русский!
— В России и не такое бывает!
Тут из угла высунулась девочка лет двенадцати. Она подошла к группе людей, прислушиваясь к разговору, и ее черные глаза расширились от страха. Девочка решила расспросить женщину, сидевшую возле нее, о чем это говорят:
— Что такое? Не будут пускать в Россию? — спросила она, и губы ее задрожали.
— А что случилось? — спросила женщина.
— Высылают моего братика, я еду с ним. Почему этот человек говорит, что обратно в Россию не пустят?
— А паспорт у тебя есть? — спросила женщина.
— Паспорт? — совсем растерявшись, пролепетала Рохеле. Однако тут же овладела собой и рассудительно продолжила: — При чем же тут паспорт… Ведь его не пустили туда, — сказала она, указывая на маленького Иоселе, который лежал скрючившись в уголке, накрытый фуфайкой Рохеле и похожий на червячка.
Пассажиры притихли и начали присматриваться к Рохеле. Они приметили ее с первого дня, но она все время держалась в сторонке, боясь с кем-нибудь заговорить (так ей наказывали), поэтому никто из пассажиров не знал о горе этих детей, и все думали, что они едут с матерью. Сейчас, когда люди услышали, что Рохеле с братишкой едут обратно только вдвоем, то прекратили прежний разговор и начали расспросы.
— Как это вас отсылают обратно? За что?
— У него струпик на голове, после тифа остался, — ответила Рохеле совсем материнским тоном.
— Значит, его даже не впустили? Как же они могли? Вот она, хваленая Америка! Ох, бедный ребенок! — воскликнула одна из женщин и, взяв свечу, окинула взглядом спящего Иоселе. — Такой красивый мальчик! А где же ваша мать?
— Маме пришлось остаться с остальными детьми. Вот я сама и поехала с ним обратно.
— Вот оно как… Чего ты сидишь? — обратилась она к кому-то. — Дай ей стул, пускай она отдохнет. Иди сюда, девочка, садись вот здесь, — женщина встала и уступила Рохеле свое место. — Присядь, у тебя небось ножки уже болят.
— На-ка, съешь, замори червячка, — подала ей другая кусок пряника. — Ах, Боже мой, вот несчастная мать! Я представляю, как ей, должно быть, горько! —
— Что и говорить — уж она там, наверное, ночей не спит, бедная мать! — посетовала третья и обратилась к мужу: — Шмуэл, Шмуэл! Достань из ящика апельсины — девочка совсем ослабла.
— Тише, тише! Ребенка разбудите! — сказала первая женщина, сняла с себя платок и прикрыла им спящего Иоселе. — Мальчик небось замерз — на корабле нежарко.
В людях проснулось сострадание — чувство, присущее народу древнему, сроднившемуся, пережившему столько мытарств и горя. Сердца пассажиров наполнились сочувствием. Люди, ехавшие вместе с Иоселе и Рохеле, приняли их несчастье близко к сердцу, чувствуя, что обязаны сейчас заменить детям оставшихся в другой стране родителей.
Рохеле растерялась от обилия подарков, посыпавшихся со всех сторон. Женщины начали по-матерински хлопотать о детях. Все, у кого в чемодане нашлось что-нибудь сладкое, отдали это Рохеле; одна женщина предложила ей свою постель, другая сняла с себя платок и отдала его девочке; приносили апельсины, куски шоколада — делились всем, что было.
— Все это глупости! — сказал вдруг один из пассажиров. — Надо узнать главное.
Он подмигнул, подошел к Рохеле и прошептал ей на ухо:
— А денег вам в дорогу дали?
— Конечно! — ответила та и показала мешочек, который носила на шее.
— Чепуха! — сказал пассажир, даже не заглянув туда. — Надо вот что… Шмуэл! — позвал он кого-то из угла. — Дай-ка сколько-нибудь!
И уже несколько минут спустя мужчины собирали для детей деньги.
Когда Иоселе проснулся, то подумал, что оказался в раю, где все его носили на руках. «Позвольте! Позвольте!» — кричали люди, усаживая мальчика в центр круга. Пассажиры угощали мальчика, а тот смотрел во все стороны, не понимая, что происходит, и с испугом поглядывал на Рохеле.
— Кушай яблочко, детка, — предложила одна женщина, тем временем осматривая его голову.
— Струпья! — сказала она. — Никаких струпьев нет. Америка богомерзкая! Смазать слегка головку спиртом — и никаких струпьев. Из-за этого отрывают ребенка от матери!
— А что им до еврейского ребенка! Дело им большое до еврейского ребенка! — воскликнула другая, тоже осматривая головку Иоселе.
— А я знаю одного доктора в Берлине — стоит ему захотеть, он одним взмахом руки очистит головку, — рассказывала третья.
— А почему бы ему не захотеть? Ему за это заплатят, — сказал какой-то мужчина.
— Конечно, заплатят! Как это он не захочет? — подтвердили другие.
— Он профессор! Большой человек! Царей лечит. Мне доктор в Нью-Йорке дал адрес и попросил его облегчить мои муки. Ох, и камни же у меня!