Американка
Шрифт:
Но туфелька так и осталась лежать. Вторая туфля Пинки. Та самая серебристая с высоченным тысячеметровым каблуком и тупым носком. Сандра и ее отнесла к себе в комнату и спрятала ото всех, чтобы даже Дорис Флинкенберг не увидела.
Так что Дорис, которая пришла позднее и поднялась вверх по лестнице в каморку, где они переодевались в свои комбинезоны «Четыре швабры и совок», так вот Дорис втянула воздух «хм, в этом доме пахнет борделем», а потом они взяли ведра, тряпки и щетки и принялись за дело — все-все вновь
Когда осень сменилась зимой, Бомбе Пики-Пинк отказали от дома.
— Как поживает папа? — поинтересовалась Никто Херман в матросском кабачке.
— Хорошо.
— А теперь пошли на выставку, — сказала Никто Херман. — У вас наверняка много вопросов.
— Не-а, — в один голос ответили Дорис и Сандра, но все же постарались выказать заинтересованность.
— Твой папа, он такая меланхоличная натура, — сказала Никто Херман в матросском кабачке. — В доме порой и в самом деле бывает одиноко. Верно?
— Может быть.
— Сильная вещь, — говорила Никто Херман о фильме или выставке, которую они только что посмотрели. — Так что — кутежи каждую субботу? И сегодня вечером тоже?
Это случилось позже, ночью в ту субботу или в следующую. Сандра выскользнула из-за стола и отправилась спать, а вечеринка продолжалась, как обычно, без всякого ее участия. Но несколько часов спустя она проснулась от шума в коридоре. Слышались возбужденные голоса, и одновременно, за всем этим, звенел дверной звонок.
Nach Edward und die Sonne. Die Sonne. Die Sonne.
— Только через мой труп войдет она в этот дом! — Услышала Сандра и узнала голос Пинки, та стояла в коридоре и кричала. А еще слышался другой голос, который, ясное дело, принадлежал Аландцу, голос успокаивающий.
— Ну, Пинки. Угомонись же!
— Ну, Пинки. Конечно, я не стану ничем тебя огорчать.
А на заднем плане тем временем громко звучал тот невыносимый припев, снова и снова.
Nach Edward und die Sonne. Die Sonne. Die Sonne. Schnapps…
Было ясно, что на лестнице стоит кто-то, кого Пинки ни за что не желает впускать.
Потом на время все поутихло, но что-то происходило у входной двери; затем вдруг застучали в дверь Сандры.
— Сандра? Ты проснулась? Она хочет поговорить с тобой.
Сандра поднялась, открыла дверь, снаружи в коридоре стояла Бомба Пинки-Пинк, в таком волнении Сандра никогда прежде ее не видела, в руках она держала куртку Сандры.
— Вот, — сказала Пинки и протянула Сандре ее куртку. — Извини, что разбудила. Но это самозащита. Она там снаружи. На лестнице. Она хочет… — И голос Пинки дрогнул. — Ноги ее не будет в этом доме, так я сказала.
Сандра надела куртку и вышла, конечно, у двери стояла Никто Херман, ее не пускали
Потому что вспомнила одну вещь, которую хочет сказать Сандре, важную вещь.
— Сядем-ка здесь. — И они уселись на лестнице, Никто Херман и Сандра, они сидели в темноте на морозе, было очень красиво, потому что небо было ясное и все в звездах — тысячи звезд мерцали над их головами. И Сандра вдруг обрадовалась, что вышла на улицу к Никто, и перестала сердиться, что ее разбудили и почти вытащили из постели посреди ночи.
Наоборот. Она поняла, что именно этого мгновения не хотела бы пропустить. Ни за что в жизни.
Никто Херман рядом с ней. Никто, разбушевавшаяся и пьяная, которую нельзя не любить — которую все любили, и Пинки тоже, и это все усложняло.
Никто Херман обняла Сандру и стала объяснять, что проделала всю дорогу из города у моря, чтобы рассказать Сандре… но мысли ее немного мешаются, так что она не припомнит, о чем именно… но вот, кстати, о звездах:
— Надо смотреть на звезды, Сандра.
— Внимательно, Сандра.
— А потом, потом надо лишь… следовать за ними…
И никакой роли не играло то, что, как оказалось, никакой ошеломляющей правды Никто Херман с собой не привезла — все равно было здорово. И вдруг, почти как в сказке, внизу из-за угла дома появился Аландец, в руках он держал поднос с напитками.
В стаканы были вставлены бенгальские огни.
Такие яркие, такие сверкающие…
Аландец начал подниматься по лестнице, широко улыбаясь и стараясь удержать в руках поднос с сияющими напитками, он шел вверх по лестнице прямо к небу, где сидели они, к ним.
Сердце — бессердечный охотник. Пинки.
Любовь не скупится на унижения.
Такова уж она.
А Пинки, выходит, осталась одна в доме. Аландец улизнул через подвал, через «вход для официанточек», как его еще называли.
Ой, Пинки, Пинки.
И позже, позднее той же ночью, Пинки на полу в коридоре перед спальней Аландца, перед закрытой и запертой дверью. Пинки, всхлипывающая в короткой задравшейся юбке и торчащих на всеобщее обозрение розовых трусах. Словно собака. Потом Пинки заснула — легким несчастливым сном, в узком коридоре в доме в самой болотистой части леса, на ковровом покрытии, таком некрасивом-некрасивом, таком бежевом.