Американка
Шрифт:
Сердце — бессердечный охотник.
Любовь не скупится на оскорбления.
Вот что о ней можно сказать.
Итак, Бомба Пинки-Пинк в конце концов получила отставку.
— Я больше не свободный мужчина, — будет твердить Аландец на следующее утро, объясняя дочери, что Никто Херман отныне будет чаще появляться в доме на болоте. — Ну, по крайней мере не на сто процентов, — добавит он, что само по себе интересно, ведь во времена Лорелей Линдберг он такого никогда бы не сказал.
Сами того не замечая,
Или нет?
Что-то связанное с Никто?
Это было так непохоже на Аландца — неотдаваться чему-либо на сто процентов.
Когда Дорис пришла утром к дому в самой болотистой части леса, она не сказала свое обычное «в этом доме и впрямь пахнет борделем», как говорила всегда. Она интуитивно догадалась, что настроение в доме изменилось, что что-то произошло. Что-то радостное, что-то печальное — или обыкновенное.
И поэтому все обычные комментарии неуместны.
А когда она вошла в кухню, то увидела Бомбу за кухонным столом перед кружкой кофе, тот успел остыть, но она к нему так и не притронулась.
— Никогда не становись про… стриптизершей, — сказала Бомба Дорис Флинкенберг дрожащими губами. Она старалась держаться по-деловому, но лицо ее было красным и опухшим, а краска размазалась и лежала полосками — темно-зелеными, темно-коричневыми, черными — по всему лицу. Едва она это выговорила, как лицо ее снова сморщилось от плача.
— В конце концов, они просто вытрут о тебя ноги.
— Наговорят с три короба, а цена этим словам грош…
И тут — звук подъезжающего к дому автомобиля.
— Пинки, такси приехало, — окликнули ее откуда-то из глубины дома.
И тогда появилась Никто Херман — бодрая, только что из душа — и сунула голову в каморку, где девочки переодевались в комбинезоны.
— Ну что, говорила я тебе, что она его заарканит? — прошептала Дорис Флинкенберг.
А потом охотничий сезон закончился.
И Женщины разъехались. Срок аренды истек, пора было съезжать из дома на Первом мысе. Автобус «Духовные странствия Элдрид» не желал заводиться, так что Женщинам пришлось вызвать большое такси и двумя партиями добираться до автобусной остановки на шоссе.
Можно было, конечно, и Бенгта попросить, но в тот день, когда уезжали Женщины, он отсиживался у себя в сарае: напился и не желал выходить.
Сандра тоже отправилась в путь. На остров Аланд, навестить родственников.
Это было время отъездов. «Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром», — напевал кассетник Дорис.
А в начале нового года в дом на Первом мысе вселилась семья. Совершенно заурядная, Бакмансоны — папа, мама, мальчик, они оказались законными владельцами дома или, во всяком случае, их потомками.
Сандра и Дорис продолжали держаться вместе, продолжали играть. В «Тайну американки» и в другие игры. Сандра и Дорис все глубже погружались в детали событий, произошедших у озера Буле: смерть Эдди и все, с ней связанное. Но ничего нового не раскопали. Постепенно это стало казаться
Американка, она как подводное течение.
Но та маленькая девочка, Сандра, она сидела на подоконнике в своей комнате и напевала. Напевала песенку Эдди, которую уже довольно хорошо выучила.
В одежде Эдди, это была тайна. Что она иногда, тайком от всех, особенно от Дорис Флинкенберг, надевала ту одежду, одежду американки, и расхаживала в ней по дому на болоте, когда оставалась там одна.
Мальчишка. Бенгт. Был он там, да? Был?
Стояла и смотрела на него сквозь большое панорамное окно на нижнем этаже.
Порой он там точно стоял. Порой трудно было сказать наверняка. Порой — вообще неизвестно.
Но иногда достаточно было просто представить себе, что он там.
И она росла, не вверх, но становилась старше и напевала свою песенку — мама, мама, моя песня!
И смотрела на мальчишку, вечно стоявшего там, на опушке леса.
Эдди в темноте: это бывало в те вечера, когда она оставалась одна в доме на болоте и играла неведомо во что.
— Я чужеземная птичка, — прошептала она в темноту. — Ты тоже?
Дышала на стекло, рисовала фигуры на запотевшем окне.
Конец тайны американки
Конец лета почти полгода спустя.
— Дорис! Куда ты идешь?
— Прочь.
Она места себе не находит, когда Сандры Вэрн нет дома.
Дорис Флинкенберг бредет по лесу по направлению к озеру Буле.
Смерть детства / Что Дорис увидела в лесу.Дорис стояла на скале Лоре на самом краю, как и много раз прежде. Она смотрела вниз на блестящую водную поверхность примерно в трех метрах под ней. Пыталась разглядеть дно. Но не могла. Ничего не было видно. И так уже не в первый раз. Они с Сандрой сотню раз стояли раньше на этом самом месте и всякий раз приходили к одному и тому же выводу. Это невозможно.Бенку никогда ничего на самом деле не видел.
То, что нарисовано на карте, — плод его воображения. Картинка.
Не обыкновенная ложь, а именно картина. Выражение чего-то.
«Выражение чувства и — как чувство — совершенно честное». Так Никто Херман объяснила Дорис Флинкенберг, когда та самостоятельно — без Сандры — наведалась в Стеклянный дом и разговаривала с Никто и Кенни, сестрой Никто, о тайне американки. Совершенно конфиденциально. Не потому, что ей хотелось сохранить все в тайне — просто эта мысль появилась и прошла, а когда они с Сандрой принялись разгадывать эту тайну, Дорис убедилась, что сказанное когда-то давно было правдой. Радостная новость. И ей захотелось порадовать этим Никто Херман, которую она так любила — и Кенни, ведь та как-никак тоже была сестрой Эдди. Ясное дело: раз Дорис была почти уверена, что это чистая правда, она просто обязана была рассказать о том, что ей было известно, тем, кого это непосредственно касалось. А именно — родственникам. Ближайшим.