Американская дырка
Шрифт:
Ну что же, по крайней мере один вопрос был решен – история с ложей вольных камней оказалась правдой. Однако в теперешнем моем состоянии это открытие не произвело на меня должного впечатления – эмоционально я был мертв. То есть внутри меня клубилась тьма такого сорта, что сквозь нее не пробивалось ни малейшего мерцания.
Недолго думая, в настройщики я выбрал Капу. Благо она не возражала.
Она вообще не раз уже наклоном головы, улыбкой, взглядом, как бы нечаянным касанием давала мне понять, что, вопреки завету Гераклита, в одну Капитолину
Капа написала заявление с просьбой предоставить ей неделю за свой счет, чтобы навестить в Осташкове больную тетю. Я его завизировал.
Потом я известил загипсованного бухгалтера, что на восемь дней командирую себя в Барнаул на буровые по неотложному геологоразведочному делу – сам же одолжил у барственного Увара палатку, купил широкий надувной матрас, две шестилитровые пластиковые бутыли с водой, кое-какую снедь на первое время, котелок, два спальных мешка, и мы с Капой, погрузившись в “сузучку”, в тот же день (была пятница) отправились куда глаза глядят.
Глаза, однако, как завороженные, глядели в сторону Киевского шоссе, ведущего к окаянному Пскову. Помнится, Оля видела проблему в том, чтобы оказаться уличенной. Что ж, она дала мне повод убить ее из-за любви. Дала повод… А может быть, она сама уже давно ступила на путь
Огранщика? Но какой вершины она могла достичь в столь юном возрасте?
Или моя первая мысль о ней, как о тургеневской девушке, успевшей поработать на панели, была верна? И вообще – откуда у нее, геологини, суждения о Жижике и Петронии? Может… Но нет, все – я больше об этом не думал.
Я больше не думал об этом, нет – все.
Походный кожаный несессер с морилкой, эфиром, пинцетами, шильцем, фильтровальной бумагой, складным капроновым сачком с телескопической ручкой, коробками с ватными матрасиками и прочей энтомологической чепухой был при мне – о том, что у дровосеков вовсю уже начался лет, а для добычи жужелиц весна и начало лета – лучшая пора, забывать не стоило ни при каких обстоятельствах.
На Московском проспекте у сада Олимпия густо пахло табачным листом
(сигаретная фабрика).
В фонтане у нового здания Национальной библиотеки мерцал призрак небольшой радуги (так падал свет).
Мобильники выключили на Пулковских высотах, как раз напротив купола обсерватории, через который проходит Пулковский меридиан, дающий ход петербургскому времени – тому самому, что всеми по недоразумению считается московским. Одновременно я велел Капе заклеить часы на информационном дисплее “сузучки” мозольным пластырем из автомобильной аптечки. Оба действия носили символический характер – мы выехали из циферблата, который на тот момент показывал 16:28.
Следующие девять дней (пять рабочих плюс прилепленные с двух сторон выходные) нам предстояло жить, как птицам небесным, измеряя поступь хронометра по солнцу, звездам и по чувству голода. И ни в коем случае не думать. Не думать об этом. Просто глазеть по сторонам – и все.
Сегодняшний
Обедали на трассе в Феофиловой Пустыни. Трактир назывался сказочно -
“Емеля”, хоть и располагался в близком соседстве с гнездилищем алчных дорожных ментов. Впрочем, те тоже стали уже существами вполне фольклорными. Наравне с новорусскими и чукчами.
Когда подали салат, я глазам не поверил – одной порции хватило бы, чтобы набить подушку.
Мимо вероломного Пскова ехать я не собирался. Кроме доводов личного, чисто эмоционального характера, был еще один – через час-полтора следовало начинать поиски места для ночлега. Хоть ночи сейчас стояли светлые, на обустройство бивака требовалось время. Между тем найти спокойный уголок, желательно у проточной воды, на шумной Киевской трассе будет нелегко.
Закурив возле раскалившейся на вечернем солнце “сузучки” послеобеденную сигарету, я открыл дверь, чтобы из салона схлынул жар, достал из бардачка карту и разложил ее на горячем капоте.
Решено было свернуть в Лудонях на Порхов.
Дорога оказалась вполне приличной и практически пустой – деревни, выбоины, люди и встречные машины попадались на ней одинаково редко.
За Боровичами – как указывала карта – был поворот на деревню
Хрычково. Свернув, мы миновали мост и сразу за ним скатились по проселку на берег Шелони. Примерно в полукилометре от большака нашли отличное место – холмистый луг, ивы по берегу реки, излучина с песчаной косой. Эдем, если б не звенящие кровососы.
Поставив палатку и с трудом надув необъятный матрас, я пшикнул на сетчатый полог антикомариным спреем, развел, как скаут, с одного щелчка зажигалки костер из собранного Капой по кустам валежника и на треноге подвесил котелок. Мы были не голодны, поэтому решили ограничиться чаем и бутылкой водки, к которой на закуску посекли четвертинку хлеба, косичку копченого сыра, немного бастурмы и два внушительных огурца.
Пока закипала вода в котелке, мы смыли с себя дорожный прах, искупавшись нагишом в Шелони. Вода была холодная, налимья (должно быть – ключи); Капа визжала, как хрюшка, и, кажется, была счастлива.
Я проплыл на глубине вдоль берега туда-сюда, продрог и, прикрывая сморщенную мошонку бутылкой охлажденной в речке водки, побежал к костру растираться полотенцем.
В сером сумраке надо мной прогудел какой-то жук. Я тут же сделал стойку, но жук уже растворился на темном фоне прибрежных кустов.
Внимательно оглядев окрестности, я заметил… Нет, не заметил – мне лишь почудилось возле кроны большой ивы метрах в пятидесяти от нас какое-то веселое роение. Я отставил рюмку и подошел поближе. Так и есть – в вышине вокруг ивы кружили с басовитым гулом изнывающие от желания исполнить свои половые роли майские хрущи. Их было, наверное, десятка полтора.