Американская пастораль
Шрифт:
— Он умер.
— Умер? Твой брат умер?
— В среду. Похоронили два дня назад. В пятницу. Поэтому-то я и оказался в Нью-Джерси. Смотрел, как умирает мой брат.
— От чего? Как?
— Рак.
— Но ему ведь прооперировали простату. Он сказал, опухоль удалили.
В голосе Джерри прозвучало раздражение:
— А что он мог тебе сказать?
— Он только похудел.
— Не только.
Значит, и Швед. Значит, то, что, к ужасу Менди Гарлика, косило на полдороге ряды «Смельчаков», то, что, к моему ужасу, год назад сделало из меня «писателя в чистом виде» и, грозя замкнуть круг моего одиночества, отнимало у меня все, всех и даже самого себя, оставляя моим слабеющим с возрастом умственным и физическим возможностям одну-единственную цель: хочешь не хочешь, искать отраду в словах и соединениях слов, то же неведомое сделало и самое ужасное из всего, о чем можно помыслить, — отняло у нас неуязвимого героя Уиквэйка военных времен, драгоценный талисман нашего квартала, легендарного Шведа.
— Он знал? — спросил я. — Когда я виделся с ним, он уже знал?
— Он надеялся, но, конечно, знал. Он был весь в метастазах.
— Ужасно.
— В следующем месяце будет пятидесятаявстреча его одноклассников. Знаешь, что он сказал в больнице мне и сыновьям во вторник, за день до смерти? Вообще-то слов было уже почти не разобрать, но два раза он повторил раздельно, чтобы мы поняли: «На встречу пойду». Одноклассники всё спрашивали: «А Швед будет?» —
Он говорил, а я думал: виделся ли ему Сеймур таким при жизни, или все изменилось в эти траурные дни; возможно, он раскаивался, что раньше не жаловал — по своему обыкновению — знаменитого старшего брата: «правильного», спокойного, уживчивого, нормального брата, на которого все смотрели снизу вверх, кумира округи, образец, с которым вечно сравнивали младшего Лейвоу, заставляя его становиться своего рода суррогатом брата. Может быть, это великодушное суждение Джерри о Шведе появилось благодаря совсем недавно, несколько часов назад зародившемуся сожалению? Когда кто-то умер, это случается: разом заканчивается противостояние, и тот, кто при жизни казался скопищем пороков, человеком, с которым немыслимо дышать одним воздухом, теперь предстает в самом привлекательном свете; многие его поступки, позавчера казавшиеся вам отвратительными, сегодня вызывают у вас, следующего в лимузине за катафалком с гробом, не просто сочувственную улыбку, но чуть ли не восхищение. Какое отношение ближе к правде — безжалостно-придирчивое, допустимое по отношению к человеку до похорон, незаметно сложившееся в мелких баталиях повседневной жизни, или то, что наполняет нас печалью на семейных поминках, — даже постороннему судить трудно. Вид гроба, опускаемого в землю, может произвести в сердце огромную перемену: вы вдруг осознаете, что не так уж плохо думаете о покойном. Но что вид гроба производит в душе, занятой поисками истины? Не скажу, что знаю ответ на этот вопрос.
— Мой отец, — говорил Джерри, — был не подарок. Властный. Всюду сующий нос. Не представляю, как люди могли у него работать. Когда предприятие переехало на Централ-авеню, первое, что он ввез, был его стол, и поставил он его не где-нибудь, не в кабинете со стеклянной стеной, а аккурат посреди цеха, чтобы можно было следить буквально за каждым. Шум там стоял ужасающий: швейные машины гудят, заклепочные стучат — сотни машин одновременно, и посреди всего этого — стол его величества, телефон его величества и само его величество. Хозяин перчаточной фабрики, а полы в цехе всегда мел сам, и особенно тщательно — около резаков, где кроили кожу, потому как по размеру обрезков хотел определить, кто приносит ему убытки. Я сразу сказал Сеймуру, чтобы он послал все это подальше. Но Сеймур-то был из другого теста. У него было большое сердце, широкая натура, и они его просто-напросто съели, все эти удавы. Ненасытный отец, ненасытные жены, да и паршивка-дочка тоже. Убийца Мерри.Каким потрясающе цельным человеком он был когда-то, как крепко стоял на ногах! «Ньюарк-Мэйд» была его абсолютным, безусловным успехом. Пленял людей настолько, что они душу отдавали предприятию. Бизнесмен от бога. Мастерски шил перчатки, мастерски заключал сделки. Был на короткой ноге с миром моды. Дизайнеры с Седьмой авеню делились с ним всеми своими замыслами. Почему он и был впереди всех. В Нью-Йорке всегда заходил в магазины конкурентов, высматривал у них что-нибудь интересное, щупал кожу, растягивал перчатку — все делал, как старик учил. Продавал практически всегда сам. Заказы крупных оптовиков оформлял лично. Богатые клиентки были без ума от Сеймура. Немудрено. Приедет, бывало, в Нью-Йорк и приглашает в ресторан этих шикарных еврейских дам — крутых бизнес-леди, которые легко могут или озолотить, или разорить. Поит-кормит их, и к концу вечера они уже по уши влюблены, и уже не он их обхаживает, а они его. На Рождество ониприсылают моему братцу билеты в театр и ящик виски — не наоборот. Он умел завоевывать доверие таких людей просто тем, что был самим собой. Узнает, какую благотворительность опекает крупный клиент, добудет билет на ежегодный обед соответствующего фонда в «Уолдорф-Астории», явится туда в смокинге — кинозвезда, да и только, — тут же, на месте, пожертвует крупную сумму на борьбу с раком, мышечной дистрофией, на «Еврейское воззвание», на что угодно — и вот уже «Ньюарк-Мэйд» получает заказ. И знал, какие цвета будут в моде в следующем сезоне, станут перчатки длиннее или короче. Красивый, надежный, работящий мужик. В шестидесятые в городе была пара неприятных забастовок, бизнес очень напрягся. Его рабочие тоже вышли на пикет, но он подъехал, машина остановилась, и вот уже швеи вовсю извиняются, что они в этот час не на работе. К брату моему они были более лояльны, чем к профсоюзу. Все любили его, абсолютно порядочного человека, который мог бы всю жизнь прожить, не мучаясь никаким дурацким чувством вины. Занимался бы себе перчатками и горя не знал бы. Но стыд, и неуверенность, и боль мучили его до конца жизни. Он дожил до зрелости, не терзая себя бесконечными умозрительными вопросами о смысле жизни; он обретал понимание смысла жизни как-то иначе. Я не имею в виду, что он был глуповат. Некоторые считали его недалеким. Как же! Ведь это была сама доброта. Но он был не так прост. Да полной простоты и не бывает. Здесь дело было в том, что все проклятые вопросы настигли его слишком поздно. Плохо, когда они настигают тебя слишком рано, но еще хуже, когда это случается слишком поздно. Та бомба разнесла его жизнь в клочья. Истинной жертвой взрыва стал именно он.
— Какая бомба?
— Игрушка малютки Мерри.
— Что за «игрушка Мерри»?
— Мередит Лейвоу — это дочь Сеймура. Пресловутая «римрокская террористка», школьница, которая взорвала почту и отправила на тот свет доктора, — дочь Сеймура. Пыталась остановить войну во Вьетнаме, убив человека, опускавшего в пять утра письмо в почтовый ящик. Врача, который шел в больницу. Ангелочек. — Казалось, голос его не вмещал всего презрения и ненависти, которые он чувствовал. — Взрывая почту, она осуждала Линдона Джонсона за войну. Городок маленький, поэтому почта была в магазине — просто окошко в глубине зала да два ряда ящичков с замочками — вот и вся почта. Покупаешь марки заодно со стиральным порошком, спасательным жилетом и электрическими лампочками. Милая старомодная Америка. Сеймур принял эту американскую старомодность. А его дочь — нет. Он стремился оградить девочку от причуд реальности, а она ткнула его в них носом. Брату казалось, что, поселив семью в Олд-Римроке, он спасает ее от всех сложных проблем, но дочка вернула его в их гущу. Да, она ухитрилась засунуть бомбу в окошко почты, но когда та громыхнула, к чертям полетел и весь магазин. Вместе с доктором, который как раз опускал письмо в ящик. Гуд-бай, прелестная Америка, и здравствуй,
— Это как-то прошло мимо меня. Я ничего не слышал.
— Стоял шестьдесят восьмой год, вся эта дикость была еще внове. Нежданно-негаданно в жизнь ворвалось безумие. Все эти публичные выходки. Отказ от сдерживающих начал. Бессилие власти. Молодежь взбесилась. Держит всех в страхе. Взрослые в растерянности, не знают, что делать. Это единичный акт? Или революция уже у дверей? Может, это игра? Какие-нибудь «Полицейские и воры»? Что происходит? Дети переворачивают страну вверх дном, и у взрослых тоже начинается умопомешательство. Однако Сеймур не поддался всеобщему смятению. Он был из тех, кто имел твердые устои. Он понимал, что многое пошло наперекосяк, но дух Хо Ши Мина не обуял его в отличие от его пухлой дочурки. Мягкий, широко мыслящий отец. Король-философ обыденной жизни. Следовал передовым идеям в воспитании — мол, проявляй к ребенку чуткость. Все позволяется, все прощается — вот это-то ее и бесило. Взрослые часто стыдятся признавать, что чужие дети выводят их из себя, но здесь стыдиться не приходилось. Эта дрянная негодница с самого детства была противная и самодовольная. Слушай, у меня тоже дети, куча детей, и я знаю, какие они, когда растут. Бездонная пропасть эгоцентризма. Но одно дело — разжиреть и отрастить длинные волосы, одно дело — включать рок-н-ролл на полную мощность, но совсем другое — переступить черту и бросить бомбу. Такое ничем нельзя оправдать. С того момента брату было уже не вернуться к обычной жизни. Бомба взорвала его жизнь. Безукоризненное существование закончилось. Чего она и добивалась. Таким образом собственная дочь и ее дружки хотели отомстить ему. Он слишком гордился своей удачей, и за это они его ненавидели. Как-то мы все съехались к ним на День благодарения: старшая Дуайр, Дэнни, младший брат Доун, с женой, все Лейвоу, наши дети — все. Так вот, Сеймур встал, поднял бокал и сказал: «Я не религиозен, но когда я сейчас оглядываю наше застолье, я чувствую, как сверху на меня льется благодатный свет». Вот им и захотелось сбить Сеймура с ног. И сбили. Можно сказать, эта бомба взорвалась прямо в его гостиной. Они исковеркали его жизнь. Чудовищно. У него никогда не было повода задаваться вопросами: «Ну почему все идет так, а не иначе?» И с чего бы он стал это делать, если раньше все шло как по маслу? «Почему все так складывается?» Ответа нет, но до того дня блаженный Сеймур даже не знал, что такой вопрос существует.
Говорил ли Джерри еще когда-нибудь так же много и вдохновенно о брате? Думаю, что нечеловеческая целеустремленность, обитающая в его странной голове, вряд ли особенно позволяла ему распыляться на обдумывание всех этих проблем. Но и смерть ближнего, как правило, не подрывает концентрацию на себе — обычно она ее только усиливает: «А я как умру? А что будет, когда я умру?»
— Он говорил с тобой обо всем этом ужасе?
— Один раз. Всего один раз, — ответил Джерри. — Сеймур принял это, и принял безропотно. Наваливай на него поклажу, наваливай — он только еще больше старался выдюжить. — В словах Джерри звучала горечь. — Бедняга, такая уж его судьба — таскать тяжести и разгребать дерьмо.
При этих словах мне вспомнилось, как на поле Швед, цепко держа мяч, всегда ловко выбирался из-под огромных куч сплетенных тел игроков команды-противника и какое страстное чувство любви к нему я испытал в тот давний осенний вечер, когда он словно изменил меня, десятилетнего, выделив среди других и приобщив к сказочной жизни Сеймура Лейвоу. «Да, Прыгунок, в баскетболе такого не было». Моя простая детская душа была ошеломлена простотой этой фразы. На мгновение мне показалось, что я тоже призван к великим делам и ничто не сможет преградить мне путь, потому что на меня одного упал луч благосклонности нашего бога. Я как будто стал личностью.О чем еще мог мечтать мальчишка в 1943 году?
— Никогда не сдавался. Мог быть жестким. Помнишь, мы еще были маленькими, а он пошел в морскую пехоту воевать с японцами? Он был чертовскихрабрым. Сломался всего один раз, у нас, во Флориде. Просто не выдержал. Приехал года два назад к нам с семьей: сыновьями и этой блистательно-самовлюбленной второй миссис Лейвоу. Мы отправились в ресторан есть крабов. Двенадцать человек. Шум, смех, дети как могут выпендриваются. Сеймур любил такие вещи: все вместе, все замечательно, это и есть настоящая жизнь. Но когда подали пирог и кофе, он встал и вышел из-за стола. Долго не возвращался. Я пошел его искать. Он сидел в машине. Весь в слезах. Сотрясается от рыданий. Мой кремень брат. Выговорил: «Мне плохо без моей девочки». Я спросил: «Где она?» Знал, что ему всегда это было известно. Все годы, что она пряталась, он к ней ездил. Думаю, часто. А тут сказал: «Она умерла, Джерри». Сначала я не поверил: думал, он не хочет навести меня на след. Наверное, недавно виделся с ней где-нибудь. Подумал: он ездит к ней всюду, где бы она ни была, и все еще любит эту бандитку как свое дитя. Хотя бандитке уже сорок с лишним, а те, кого она убила, так навсегда и убиты. Но тут он упал мне на руки и зарыдал, уже не сдерживаясь, а я подумал: неужели правда, что этой монстрихи больше не существует? Тогда почему же он плачет? Будь у него хоть капля соображения, он понимал бы, что такая дочь — позор и бремя для семьи. Будь у него хоть капля соображения, он давно отстранился бы, негодуя. Давным-давно вырвал бы ее из сердца и забыл о ней. Злобная девчонка с прогрессирующей психопатией, которая прикрывает свое сумасшествие благородными лозунгами. Так убиваться по ней?.Нет, мне это не понравилось. Я сказал: «Мне непонятно, врешь ты или говоришь правду. Но если не врешь — то есть если она действительно умерла, — для меня это приятнейшее известие. Такого тебе, конечно, никто не скажет. Все будут выражать соболезнования. Но я с тобой вырос, и я скажу правду-матку. Хорошо, что она умерла, — для тебя хорошо. В ней не было ничего от тебя. Она не имела никакого отношения к твоему миру. Ни к твоему, ни к чьему-либо еще. Ты играл в мяч на своем поле. А ее даже рядом не было. Все просто: она была вне игры, за пределами этого поля, далеко за его пределами. Она выродок, хватит ее оплакивать. Эта рана кровоточила двадцать пять лет. Двадцати пяти лет достаточно. Ты и сам на грани безумия. Она умерла? Хорошо. Пусть покоится с миром. Отлепись от нее душой, а иначе рана начнет гноиться и убьет тебя». Так я сказал ему. Думал, что вызову ярость и вместе с яростью уйдет боль. А он только плакал. Боль оставалась внутри. Я сказал, что это убьет его, и это его убило.
Итак, Джерри изрек, и случилось по слову его. По мнению Джерри, Швед был милый, то есть пассивный, то есть стремящийся поступать всегда правильно, сдержанный в обращении человек, неспособный вспылить и предаться гневу, а следовательно, и получить пользу, которую тот может принести. По мнению Джерри, отказ от гнева убивает. Агрессия, наоборот, способна очищать и исцелять.
Сам он блистательно владел искусством гневаться и еще одним — умением не оглядываться на прошлое, что и позволяло ему шагать по жизни без сожалений и колебаний, в полной уверенности в своей правоте. Он вообще не оглядывается назад, думал я. Память не оставила на нем отпечатка. Для него всякое обращение к прошлому — ностальгическая чушь, все чушь, даже то, что Швед, через двадцать пять лет после взрыва, тосковал по дочке, еще не взорвавшей бомбу, вспоминал и беспомощно оплакивал все, что сгинуло в тот страшный день. Праведный гнев, обращенный на собственную дочь? Конечно, это помогло бы. Кто спорит? Праведный гнев дает прилив сил. Но, беря в расчет все обстоятельства, не было ли это слишком — требовать от Шведа, чтобы он переступил те границы, в пределах которых он только и был самим собой? Должно быть, люди всю жизнь требовали от него этого, полагая, что, раз он когда-то был тем самым легендарным Шведом, границ для него просто нет. Что-то подобное произошло и со мной «У Винсента»: я тоже по-детски мечтал омыться в божественных лучах, а столкнулся с вполне заурядной обыденностью. Если тебя принимают за бога, приходится, увы, примиряться с иллюзиями обожателей на твой счет.