Американская пустыня

Эверетт Персиваль

– То есть вы это место окружили?

– Черт меня подери, если я знаю. Тут же на три сотни миль – ни хрена, кроме гребаной пустыни. Скалы, ущелья, каньоны, горы – чертова прорва изрезанной препятствиями пустоты. Я ж обучался в Твенти-найн-Палмз, [lii] когда в морской пехоте служил, уж я-то знаю, что говорю.

– А если бы вы, например, задумали пробраться к ним в лагерь незамеченным, куда бы вы направились?

Национальный гвардеец вопросу весьма порадовался. Он наморщил лоб и надолго

уставился в направлении логова Большого Папы.

[lii]Город у границы пустыни Мохаве; там же находится знаменитый учебный центр морской пехоты.

– Не знаю, где там торчат наши часовые, да только я бы вот что сделал. Я бы свернул в пустыню задолго до того места, где встали мы, нашел бы себе овражек и подобрался бы как можно ближе, потом заныкался бы в кустарник, чтобы следов не оставлять. – Планом своим гвардеец, по всей видимости, весьма гордился. – А еще я влез бы в желтую камуфлю, да побольше всего под нее поддел. Эти хреновы кактусы тебе все задницу располосуют. Да уж, тут вам не парк, не прогулочка по лесу; пустыня – это не фунт изюму.

Салли оглянулся на шоссе и подкрутил усы.

– Так ведь не поймешь, куда здешний каньон выведет.

Солдат слегка обиделся, будто его слова поставили под сомнение.

– Еще как поймешь.

– Так где бы вы свернули с дороги? – Салли бросил в рот мятный леденец, предложил такой же собеседнику.

Гвардеец покачал головой и оглянулся на командный пункт.

– О'кей, пошли. – Он шагнул в сторону, Салли поспешил за ним. – Вы еще с дороги увидите, что местность здесь не такая уж и ровная.

Из-за облаков вынырнула луна, дорога хорошо просматривалась – черная складка на фоне пустыни. Салли сгрыз еще один леденец, гадая про себя, что он такое вытворяет. Однако его не оставляло чувство, что Стрит где-то неподалеку.

Гвардеец, пройдя с сотню ярдов, остановился.

– Ближе к КП я бы подбираться не стал, даже с выключенными фарами.

Салли скользнул взглядом по обочине.

– Примерно здесь. – Он направил на обочину луч ручки-фонарика. Отчетливые следы шин, свернув с шоссе, уводили в пустыню.

Гвардеец включил радиоприемник.

– Капитан, говорит Фуллер. Я тут нашел кой чего, на что вам неплохо бы глянуть.

Джеральд провел Теда вокруг лагеря по натоптанной тропке, по пути рассказывая, как он вообще не понимал, что безумный фанатик постепенно прибирает его к рукам, и как он ужасно любит Синтию, и как ему кажется, что он ее предал, и что ему следовало бы сбежать вместе с нею, и как ему хочется, чтобы она его простила и снова была с ним. Наконец Тед заставил провожатого умолкнуть: он положил руку ему на плечо, заглянул ему в глаза и тихо произнес:

– Все наладится. Поверь мне.

Тед все шел и шел. Когда-то он думал, что мертвые – они мертвые и есть, но это представление оказалось ошибочным. Когда-то он верил, что мир вращается себе раз и навсегда заведенным образом, а теперь он понял, что все

обстоит так, как обстоит, до тех пор, пока все просто-напросто не возьмет и не изменится. А теперь и он собирался кое-что изменить. Собственно, уже изменил. Во-первых, смерть изменила его представления о жизни. Во-вторых, воскрешение изменило его как личность, сделало его куда значительнее, нежели при жизни. А теперь вот жизнь после смерти изменила его снова; он словно завернул за угол в своем сознании, примирился со своим исключительным положением, научился понимать свое бессмертие – и свое место. Даже взгляд у него изменился, изменилось и то, как он наклонял голову, наблюдая за окружающим миром, – он по-иному указывал, поворачивался, ходил. Голос у него сделался мягче, говорил он меньше и тщательнее подбирал слова.

Утро понемногу оттесняло темноту. Сразу за металлическим бараком обнаружился бункер. Перед ним факелов не горело, приступка у двери тонула в непроглядно-черной мгле. Тед различал голоса: слабые, тоненькие голосишки, плачущие, вопрошающие, даже молящиеся, хотя смысла в словах молитвы он не улавливал.

Тед обернулся к Джеральду:

– Кто-нибудь из сектантов поблизости есть?

– Они все «на передовой». Здесь на часах стою я.

Тед быстро подошел к двери и обнаружил, что она заперта на кодовый замок.

– Ты код знаешь? – спросил он у Джеральда.

– Мы всегда носили детям еду парами. Одни из нас знают первую цифру, другие знают последнюю. Вторую цифру знают все. Я знаю первые две.

– Что-то сложновато получается.

– На самом деле нет.

Джеральд посветил на кодовый замок фонариком.

– Шесть и еще раз шесть, – сказал он и набрал две цифры.

– Попробуй шесть, – предложил Тед.

Джеральд набрал третью цифру – и замок щелкнул.

Джеральд потрясенно глядел на Теда.

– Повезло угадать, – пожал плечами Тед. Он широко распахнул массивную дверь и, забрав у Джеральда фонарик, посветил в глубину, скользнув лучом по потолку и задней стене.

Луч высветил три детских лица. Грязные, большеглазые, трепещущие. Тед направил фонарик на других – дети всхлипывали и плакали. Свалявшиеся волосы, губы потрескавшиеся, запекшиеся, в крови, во взглядах – ожидание и страх. Одни отпрянули от света, ища прибежища в темноте, другие потянулись вперед, жмурясь с непривычки, отворачиваясь от слепящего луча – и от Теда. Самым старшим было около двенадцати, младшим – около пяти.

– Сколько их тут? – спросил Тед.

– Двадцать семь, – отвечал Джеральд.

– А я думал, больше.

– Большой Папа соврал.

– Соврал?

– Он верует в Христа-Обманщика, – сказал Джеральд. И, словно на автопилоте, продекламировал: – «И сказал Господь Моисею: сделай себе медного змея и выставь его на знамя, и если ужалит змей какого-нибудь человека, ужаленный, взглянув на него, останется жив. И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив». Числа, книга двадцать первая, стих свосьмого по девятый.