Американские боги (пер. А.А.Комаринец)

Гейман Нил

Она научила девушку, что два мускатных ореха, носимые на шнурке на шее, пока не порвется шнурок, излечат шумы в сердце, а что никогда не летавший голубь, будучи распорот и положен на голову больному, стянет на себя жар. Она показала, как сшить «кошель желаний», маленькую кожаную сумочку, в которую кладут тринадцать монеток по пенни, девять семян хлопка и щетину черной свиньи, и как тереть мешочек, чтобы желания сбылись.

Вдова Пари научилась всему, что рассказывала ей Мама Зузу, а вот боги ее не интересовали. Нисколько не интересовали. Её влекла практическая магия. Она радовалась, узнав, что, если окунуть живую

лягушку в мед, положить ее потом в муравейник, а, когда кости станут белые и чистые, внимательно присмотревшись, можно вытянуть плоскую косточку в форме сердца и еще одну с крючком: косточку с крючком надо нацепить на одежду того, чьей любви хочешь добиться, а косточку-сердце хранить в безопасном месте. И тот, кого ты любишь, наверняка станет твоим. Вот только упаси тебя Бог потерять косточку-сердце, ведь тогда возлюбленный обратится против тебя точно злой пес.

Она узнала, что порошок из сушеной змеи, подмешанный в пудру врага, нашлет на него слепоту, и что врага можно заставить утопиться, если взять что-нибудь из нательного белья и, вывернув наизнанку, закопать под кирпичом в полночь.

Мама Зузу показала вдове Пари корень «чудо мира», большой и малый корни Джона Завоевателя, показала ей драконью кровь, валерьяну и пятипалую траву. Она научила, как заварить чай, от которого чахнут, как настоять воду «следуй за мной» и воду «красавица Шинго».

Это и многое другое показала вдове Пари Мама Зузу. Но старухе это принесло одно лишь разочарование. Она делала что могла, чтобы преподать вдове Пари скрытые истины, потаенное знание, рассказать ей о Папе Легба, о Маву, об Айдо-Хведо, змее-водуне и обо всех остальных, но вдова Пари (теперь я назову имя, какое ей дали при рождении и под которым она позднее прославилась, – Мари Лаво. Но это была не та великая Мари Лаво, о которой вы слышали, это была ее мать, со временем ставшая вдовой Глапьон), эту совсем не интересовали боги далеких земель. Если Сан-Доминго стал благодатной почвой для африканских богов, то эта земля, с ее кукурузой и арбузами, ее лангустами и хлопком, была равнодушной и неплодородной.

– Она не хочет знать, – жаловалась Мама Зузу Клементине, своей конфидентке, которая брала белье в стирку во многих домах квартала, стирала занавески и покрывала. Щеку Клементины украшала гроздь ожогов, а один из ее детей обжегся до смерти, когда перевернулся медный котел.

– Так не учи ее, – говорит Клементина.

– Я ее учу, а она не видит, что ценно. Она видит только то, что может использовать. Я даю ей алмазы, а ей есть дело только до блестящих стекляшек. Я подношу ей лучший кларет, а она пьет речную воду. Я дарю ей мясо перепелки, а она желает есть только крыс.

– Тогда почему настаиваешь на своем? – спрашивает Клементина.

Мама Зузу пожимает плечами, от чего вздрагивает усохшая рука.

Она не может ответить. Она могла бы сказать только, что учит из благодарности, что жива, и она действительно благодарна: столь многие умирали у нее на глазах. Она могла бы сказать, что мечтает, что однажды рабы поднимутся, как они восстали (и были побеждены) в Ла-Плас, но сердцем она знает, что без богов Африки, без милости Легбы и Маву, им никогда не одолеть белых тюремщиков, никогда не вернуться на родину.

Жизнь Мамы Зузу закончилась. Закончилась тогда, когда, проснувшись одной страшной ночью почти двадцать лет назад,

она почувствовала меж ребер холодную сталь. А теперь она и не живет вовсе, а только ненавидит. Если спросите ее, что такое ненависть, она не сможет рассказать о двенадцатилетней девочке на вонючем корабле: это заросло шрамами в ее памяти – слишком много было порок и побоев, слишком много ночей в кандалах, слишком много расставаний, слишком много смертей. Но она могла бы рассказать вам о своем сыне и о том, как хозяева отрубили ему большой палец на руке, когда узнали, что он умеет читать и писать. Она могла бы рассказать вам о своей дочери, двенадцатилетней и уже на восьмом месяце беременной ребенком надсмотрщика, и как в красной земле выкопали яму, чтобы в нее поместился живот дочери, а потом секли ее, пока по спине не потекла кровь. И, несмотря на так тщательно вырытую яму, ее дочь все же лишилась и ребенка, и жизни утром в воскресенье, пока все белые были в церкви…

Слишком много боли.

– Поклоняйся им, – говорила Мама Зузу молодой вдове Пари на болотах в дельте Миссисипи, в час после полуночи. Обе они были по пояс обнажены, потели в душной ночи, их кожу серебрил лунный свет.

Муж вдовы Пари, Жак (в чьей смерти три года спустя было немало странного), немного рассказал Мари о богах Сан-Доминго, но ей не было до них дела. Сила приходит из ритуалов, а не от богов.

Вместе Мама Зузу и вдова Пари негромко пели, топали о землю и преклоняли колени среди болота. Пением они звали черных змей – свободная цветная женщина и рабыня с усохшей рукой.

– В мире есть больше, чем твое процветание и падение твоих врагов, – говорила Мама Зузу.

Многие слова церемоний, слова, что она некогда знала и знал ее брат, стерлись из памяти Мамы Зузу. Она говорила хорошенькой Мари Лаво, мол, слова немногого стоят, значимы только мелодии и ритм. И так, когда она пением и стуком звала черных змей на болоте, на нее снизошло видение. Она видит, как ритм песен, ритм калинды, ритм бамбулы, все ритмы Экваториальной Африки медленно распространяются по полуночной земле, пока весь континент не начинает дрожать и покачиваться под песни старых богов, чьи владения она покинула. Но и этого, неизвестным образом понимает она посреди болот, и этого не достаточно.

Она поворачивается к хорошенькой Мари Лаво и видит себя глазами Мари: чернокожая старуха с морщинистым лицом, костлявой рукой, неподвижно висящей вдоль тела, с глазами, что видели, как ее дети дерутся с собаками в корыте объедков! Она увидела себя и впервые поняла, какое вызывает в этой молодой женщине отвращение и страх.

И тогда она рассмеялась и, присев на корточки, взяла рукой черную змею, длинную, словно молодое деревце, и толстую, как корабельный канат.

– Вот, – сказала она. – Вот он будет наш водун.

Несопротивляющуюся змею она опустила в корзинку, что держала пожелтевшая от страха Мари.

А потом, в лунном свете, второе зрение снизошло на нее в последний раз, и она увидела своего брата Агасу. Это был не тот двенадцатилетний мальчик, с которым ее разлучили на рынке рабов в Бриджтауне, но огромный мужчина, лысый и открывающий в улыбке дыры на месте зубов, со спиной, изборожденной глубокими шрамами. В одной руке он держал мачете. Вместо правой руки у него был крохотный обрубок.

Она вытянула вперед свою здоровую левую руку.