Амфитрион

Одина Анна

Машина вырулила на Ленинский проспект и с неприятным энтузиазмом устремилась куда-то в сторону области. Ослябин вдохнул и съежился.

*

Щадя эстетическое чувство читателя, до тошноты насытившегося реалиями, на которые столь богата душераздирающая бандитская проза перелома столетий, мы не будем описывать, что делали с Ослябиным на загородной базе Артемия Русского – тем более что к тридцатым годам того столетия, о котором мы рассказываем, делать так, как раньше, уже… не то что разучились, но не считали необходимым. Скажем лишь, что перспектива провести оставшиеся годы жизни взаперти, обмениваясь с тюремщиками два раза в день не самыми глубокомысленными фразами, Генриху Ослябину вовсе не улыбалась.

Он не знал, как выбраться из темницы, куда попал так глупо, а кроме того, чем дальше, тем с большим ужасом обнаруживал, что тайных запасов мужества и выдержки, которые он, как и все мальчики, предполагал в себе, когда читал о мытарствах Эдмона Дантеса в замке Иф, у него нет. Через день Генрих Ослябин впал в уныние, через три – в отчаяние; через пять дней перестал бриться, через неделю – есть. Через неделю и день он вновь начал есть (когда выяснил, что сложение мук разума и плоти не эквивалентно плюсообретению через умножение минусов). Через полторы недели в его камере появился Карен Пересветов. Ослябин был рад его видеть. Да, что-то внутри него говорило: «Ха, специально подождал подольше, чтобы унизить меня!» Но хотя людям свойственно недооценивать значение слов, – особенно сказанных после долгого ожидания, – Пересветов был слишком хорошим управленцем, чтоб не знать, чего стоит изреченный слог. Он сказал просто:

– Генрих, прости, я бы приехал раньше, но Русский слишком много захотел.

– Чего же он захотел? – мрачно поинтересовался Ослябин, глядя мимо Пересветова куда-то в угол камеры.

– Двадцать миллионов фунтов, – ответил Карен не менее просто.

Ослябин икнул. Оба хлебника принадлежали к племени, для которого ощущение цифр, – а в особенности тех, за которыми стоят звонкие динары, томные евро, сдержанные фунты или просто расслабленное золото, – ничуть не менее важно для здорового скелета, чем кальций. Двадцать миллионов фунтов – это большие, большие, БОЛЬШИЕ деньги. И Ослябин знал, что Пересветов не стал бы врать – сумму с легкостью можно было проверить.

– И что? Ты заплатил? – спросил Ослябин. Он не очень громко задал этот вопрос.

Пересветов пожал плечами. Почему-то ему было не очень просто говорить, поэтому он выдавил лишь довольно глупое:

– Ну… Новый год.

– Но… – Генрих осекся. Он хотел еще уточнить – но почему же, собственно, его… друг это сделал? Даже хотя и Новый год.

И тут же осознал, что задавать такой вопрос нельзя, потому что это означало бы, что сам он не выручил бы Пересветова. И именно здесь и сейчас Генрих Ослябин в первый и последний раз в жизни почувствовал себя подлецом и сволочью (каким и был) и заплакал – от этого ощущения, и оттого, что недолгое заточение его закончилось, и оттого, что не смог с достоинством перенести его, и оттого, что человек, которого он всегда считал ничуть не менее хитрым и беспринципным, оказался тяжелее на весах добра.

Что ж, неужели Митя мог достичь большего? Пожалуй, нет.

(Автор считает долгом отметить: психологической трансформации Ослябина в немалой степени способствовало то, что все время заточения он провел в подвале их с Пересветовым дома, переоборудованном для его заключения совсем незначительно – ровно в той степени, в которой подвал нельзя было узнать. Выяснилось это позже, потому что и Ослябина, и Пересветова привозили туда с закрытыми глазами. Артемий Русский, как оказалось, был не чужд своеобразного юмора, а также имел пугающе длинные руки. Генрих, конечно, никогда в жизни больше не видел Морфирия.)

21. Митина любовь

Митя вернулся на Новый Арбат, ожидая найти там опечатанную дверь, следы выстрелов, привратника с кнопкой тревоги под пальцем, засаду ОМОНа и уж в любом случае раскуроченную квартиру, по которой

гуляет ледяной ветер. Ничего подобного не произошло. Консьерж Филипп рассеянно кивнул Мите, на секунду наставив на него двуствольный взгляд потомственного портье, и снова вперился в охраннический телевизор, где уже не первый год с увлечением смотрел многосерийный детектив из жизни местных голубей и посетителей дежурной аптеки, выходящей окнами на проспект.

Лифт дополз до Митиного одиннадцатого этажа беспрепятственно, и на лестничной клетке никто не ожидал нашего героя. Дверь была закрыта на символический полуоборот английского ключа, а квартира оставалась в порядке. Почти. Окно, через которое вовремя разбуженный Рагнарёком Митя бежал на чердак, было плотно прикрыто, только не закрыто на шпингалет, и хотя все вокруг покрывал нежный иней, батареи не полопались, а зимние минусы не выстудили трехкомнатное обиталище напрочь. Кроме инея, впрочем, дома никого не было – ни Алены, ни Петла, ни апокалиптического кота.

До смерти истерзанный приключениями последних дней Митя закрыл окно, посрывал с себя опостылевшее рубище бегства и изгнания, мстительно кинул на пол в ванной и подумал: «Все правильно – я же велел им скрываться, вот они и скрылись. Сейчас посижу в ванной и буду их искать. Алена дурного не сделает».

Когда спустя каких-нибудь полтора часа Митя вышел из ванной распаренный и распухший от убаюкавшей его целительной воды, в доме было убрано, дверь в комнату Петла закрыта (значит, ребенок спал внутри), пахло разогретым в тостере черничным пирогом, а Алена сидела в кухне за столом, курила «Лючию» с померанцевой отдушкой и пила чай с лимоном.

– Алена! – Митя кинулся к ней и прижал родную голову к теплому халатному плечу. – Я же чуть с ума не сошел!

– Это я чуть с ума не сошла, Митечка, – пробился Аленин шепот через махру. Она пыталась отодвинуть Митю, чтоб не задохнуться, но тщетно. – Что я должна была думать-то все это время?!

– Давай, рассказывай мне все!

– Нет, Митя, это ты все рассказывай, – прервала Алена, отлепилась, встала и налила ему чаю. Положила лимона, меду, плеснула в чашку коньяку, принесла тарелку с куском, больше похожим на половину пирога.

Митя уселся за стол, чувствуя блаженство, которого не ощущал очень давно, а может быть, никогда. В сухом остатке на данный момент были: уцелевший Митя в количестве одного экземпляра, одна штука живой и здоровой Алены и, судя по ее спокойствию, единица совершенно целого Петла. Да и банковский счет неожиданно прирос дополнительными деньгами. Правда, куда-то пропал спасительный Рагнарёк, но Митя от всей души надеялся, что пушистое существо с тонкой нервной конституцией вернется, как только в квартире снова появятся люди и производимая ими для приличных котов еда. Не мог бедный кот не испугаться стрельбы и погони (правда, припомнив события знаменательной ночи, Митя переквалифицировал это утверждение в «надо волноваться не за Рагнарёка, а за тех, кто попадет ему под горячую лапу»).

Митя блаженно плыл в медовом свете люстры, торжествующе играющем бликами в Алениных волосах, медовом вкусе чая и восхитительном ощущении победы – или, по крайней мере, удачи. Спасения. Все это он вкратце и обрисовал Алене, закончив:

– Вот и кончился этот ужасный две тысячи двадцатый. Ты ведь сдала зачеты? Давай поедем куда-нибудь на Новый год. Вернешься к экзаменам с новыми силами.

Алена нежно улыбнулась.

– Митечка, ты что, не наприключался? Я понимаю, бегать между подмосковными пансионатами, Тамбовом и Ряжском – не то же, что поджариваться на Крите, как сосиска, поворачиваясь с боку на бок. Но для меня и Крит, если честно, как будто накрыло черным сукном из-за всех этих авантюр. Слава богу, что ты написал! Нет, я уверена – тебе действительно надо отдохнуть и восстановиться.