Амгунь — река светлая
Шрифт:
— Ставь.
И Катерина идет в дом, за ней, обнюхивая ее босые, обрызганные росой ноги, семенит Темка.
Некоторое время Домрачев смотрит им вслед, а потом, взгэкнув, размахнувшись колуном, разваливает суковатый лиственничный чурбан. И снова сыплются из-под его рук полешки, вызванивают, ударяясь друг о дружку, попрыгивают, взблескивают на солнце смоляной капелью.
Упоенный работой, Домрачев не замечает времени. Ему хорошо — так бы колол и колол чурбаны, помахивая колуном, сыпал полешками, ощущая затылком и плечами
На крыльцо выбежал сынишка Домрачева, защурился на солнышке:
— Папка, иди, мамка за стол кличет! — Голосочек у него звонкий.
— А ты уже проснулся, звонарь?
Отложив колун, вытерев со лба пот, Домрачев посмотрел на сына.
— Мамка кличет…
— Слышу. Скажи, приду счас.
— Она скоро велела.
— А я скоро, вот добью чурбан. — Домрачеву приятно препираться с сыном, его голосок слышать. — Немного тут.
— Вот так себе немного. Вона сколько аж!
— А гляди-кась, как мы их! Раз! Раз! Ну, как?
Мальчонка сбегает с крыльца к отцу:
— А мне дай?
— А ногу не поранишь?
— И силится одолеть колун, щечки раздул, покраснел от натуги.
Домрачев смеется:
— Это не по тебе, Семушка. Жди, как подрастешь. Встань-ка в стороночку от беды.
Охнув, разваливались чурки. Домрачев бил прицельно, усмотрев слабину в ядреном теле чурбана. Забыв, зачем пришел, открыв от удивления и восторга ротик, смотрел на отца Семушка. И Домрачев разошелся пуще прежнего. Вышла, постояла в дверях, глядя на мужиков, Катерина и, чему-то своему улыбнувшись, снова ушла в дом.
Домрачев не слышал, как стукнула за спиной калитка, и тени, упавшей через кучу полешек, не приметил, и потому неожиданным был для него голос лейтенанта.
А лейтенант, прижав кончики распрямленных пальцев правой руки к виску, единым духом выложил:
— Лейтенант милиции Кудрявцев прибыл в ваше распоряжение! — Отбарабанил и руки по швам бросил, вытянулся, только что каблуками наяренных сапог не щелкнул.
Домрачев одной рукой попридержал чурбан на колодине и, не выпуская колуна, распрямился неспешно. Лейтенант легко протянул ему свою руку.
— Виталий Петрович. — Небольшая, но крепкая его рука попала в домрачевские тиски, аж пальцы склеились.
— Домрачев.
И, отложив колун, двинулся к дому, уже на ходу буркнув:
— В избу пошли, Виталий Петрович.
Лейтенант, прежде чем шагнуть за Домрачевым, скрытно глянул на пальцы: целы ли? Головой качнул: ну и ну!
А у Домрачева свои думы: милицию, значит, прислали, а замены нету. На него, выходит, все ж рассчитывают. Видно, желающих на должность найти непросто: собачья должность. И сказать-то больше нечего.
Ясно стало Домрачеву: не дождется он замены, сколько бы ни ждал, и гадать не надо.
— Гостиницев нет у нас, так что жить здесь будете, — войдя в избу, сказал он лейтенанту.
— Места всем хватит, — беря у него чемоданчик, сказала
И на мужа посмотрела.
— Позавтракали бы…
Мужики пошли к умывальнику. Кудрявцев мылился пахучим городским мылом, утирался пушистым полотенцем, яростно чистил зубы, выдавливая на щетину зубочистки белые змейки из тюбика с большими нерусскими буквами, и, прежде чем пройти в горницу, сделал несколько гимнастических упражнений — резких и сильных, напомнивших Домрачеву далекие годы службы в десантных войсках, где их, молодых солдат, обучали приемам самообороны без оружия. Иначе говоря, самбо.
«Ишь ты, самбой занимаешься, — улыбнулся про себя Домрачев и подумал: — Небось пригодится. Служба такая, каждый час на узкой дорожке можно сойтись. А тут самбо. И случится — убережет она лейтенанта».
И уже за столом, аккуратно опрокинув стопочку водки (лейтенант отказался), уплетая окропленную мелко шинкованным зеленым луком картошку и красные помидоры, Домрачев подумал, что районное начальство прислало к нему серьезного лейтенанта не зря, а чтобы ему, Домрачеву, облегчить охрану тоней.
Лицо у Кудрявцева широкое, светлое, белобрысое, волосы белые и слегка волнистые, длинные по моде, глаза голубые, строгие, нос прямой, ноздристый, подбородок крутой. Ест он охотно, маленькие уши так и ходят, и прическа свалилась на взопревший лоб.
Катерина подкладывает в лейтенантову тарелку картошку, и тихой радостью светится ее лицо. Любит кормить мужиков, рада, когда едят много и с удовольствием.
В душе Домрачева впервые за многие дни поселяется благодушие, и лицо обмякло, и плечи. С аппетитом, ест он помидоры, на лейтенанта поглядывает, на Катерину, на Семушку.
А Семушка лейтенанта обглядывает. Как же — пояс, погоны с двумя маленькими звездочками, пистолет, — и таращит мальчонка глаза восхищенно, про еду забыл. То-то товарищам порассказать будет что.
— А звездочки настоящие?
— Настоящие, Сенька. Ешь вон картошки. Помидор бери. На-кась этот. Глянь, красный какой.
— Он брызгается.
— А ты надкуси его и соси. Посолить?
— Не, соль соленая.
— Ах ты мать честная! Ну так ешь.
— Давно здесь живете? — опрашивает лейтенант Катерину.
— Родились тут.
— Не думаете в город?
— Куда нам — привыкли. Дети кто разве.
— У вас один Семушка?
— Он да Катенька, первенькая наша.
— А-а.
— Чайку вам, Виталий Петрович, или молочка? Парное…
— Молочка, если можно… — И осекся лейтенант. В дверях стояла водоноша в ситцевом платьишке.
— А вот и Катенька, — не сказала, пропела Катерина. — Старшенькая наша, Виталий Петрович.
Заметил Домрачев, как шаркнул под столом сапогами лейтенант и как в глазах его дрогнуло что-то. Усмехнулся. И от Катерины не скрылось лейтенантово беспокойство, зарделась от гордости за свою дочь.