Амгунь - река светлая
Шрифт:
Гошка разжал пальцы — дель потекла, лаская мозоли. И грубое Гошкино лицо смягчилось, серо-синие глаза подобрели, притупилась в них блескучая острота.
— Такой снастью, чо ли, не поймать? — бормочет Гошка и хмурится: вспомнил вдруг, что на кету запрет объявили, — по сердцу так и полоснуло. Как будет-то теперь? К Сеньке небось и на драной козе не подъехать — шишка на ровном месте, рыбнадзор, как же! И если застукает на тоне — враз штрафной документ распишет, ОБХСС наведет. А там: кто ты есть такой, Мальцев? Войну припомнят. И припаяют на всю катушку…
Как
Направляясь из стайки к лодке, приткнутой в берег, Гошка сегодня острее обычного почувствовал приближение беды. Об этом говорила каждая клеточка его тела, сердце беду чуяло. А к сердцу своему он прислушивался: редкий раз оно его подводило. И пока шел по галечному берегу, примерещилось ему, как одноглазый Домрачев настигает его на укромной тоне. С ним свяжись — греха не оберешься. Так и сяк выходит: кету нынче ловить не придется.
Вздохнул Гошка. Вздох вырвался сам собой. Гошка, чего-то испугавшись, секанул глазами по сторонам. От воды из-за его, Гошкиной, лодки поднимается навстречу, вырастает косматая голова Серьгина, его помятая физиономия.
— На рыбаловку?
— Кой черт рыбаловка?! На рыбаловку крест наклали — запрет.
Серьгин заклекотал в ответ. Дурак ай чо? Мозги пропил поди вчистую.
Сашка Серьгин бич, с раннего утра успел шары залить. Стоит босой, расхристанный перед Мальцевым и булькает смешком, кадык на худой шее ходит челночком.
— Чо смешного-то?
— Дак и посмеяться нельзя, чо ли? У тя синекуру умыкнули, не у меня. Мне он хоть сто лет — запрет.
И заклекотал, раскудахтался, прямо на Гошку перегаром дыхнул.
Отворачиваясь, Гошка отметил: брагу глушил Сашка. Где ему на водку разжиться, пропойному?
Не обращая внимания на Серьгина, Гошка зашарил глазами по лодке: все ли нормально, в исправности? Краем уха слышал он, как Сашка принялся вдруг длинно рассказывать матерщинный анекдотец с бородой.
— Вот, значит, как жили, — говорил Сашка, — врозь опали, а дети были. Ты слухай, Гоха… Дак вот…
— Чо прилип? Чо репьем прицепился-то? — вскинулся Гошка. — Делов больше нет?
— А то, — усмиряя клекот, проговорил Серьгин. — А то мутишь воду. Наскрозь тебя вижу. Вчера кто с утками около Семенова дома крылом чертил? А-а… то-то и оно! Семен не знает — враз бы ноги повыдергивал. Налим ты и есть налим. Ишшо какой налим. Тьфу!
Серьгин нагнулся к воде, зачерпнул пригоршней и вылил воду себе на лысину. Лил и крякал.
Гошка же стоял как аршин проглотил: страх второй раз за это утро стиснул его грудь.
В Мунгуму Сашка появился лет двадцать назад, прежде исходил приамурскую тайгу с геологами. Пришел он в село в драных солдатских брюках, энцефалитке да резиновых сапогах с обрезанными
— Бич я, бич!
И звали его бичом, только приставляя фамилию: бич Серьгин.
Сашка любил детишек, одаривал их конфетами, гладил по вихрам и приговаривал:
— Слушайте, дети, дядю Сашу и любите. Мы вас в обиду не дадим. — Говорил, и лицо его становилось жестким, а глаза невидящими.
Когда конфетам в кулечке подходил конец, Сашка катал детишек на горбушке, изображая коня. Скакал и носился галопом, потом падал коленями в траву, изнемогши.
Вначале бабы боялись детей Сашке доверять, а потом привыкли. А Сашке полная радость вышла.
Сашке и детишкам.
В колхозе Сашка был плотником, и сделанное им отличалось крепостью, надежностью. Делал он свое дело с душой, забываясь, частенько работал допоздна, и потому председатель колхоза Рудников на недельные Сашкины запои смотрел сквозь пальцы; отопьет — свое наверстает.
Злой, смятенный ушел с берега Гошка. В стайку опять заглянул, не удержавшись, сеть снова поласкал вздрагивающей рукой, потрогал балберки.
— Пойду все ж, терпежу нет.
Вернувшись в дом, сиял ружье со стены, опоясался патронташем, нож охотничий на бок повесил, натянул резиновые сапоги. На вопрос жены бросил коротко:
— Позорюю.
Спустился в лодке до Орловских островов, оглядывая Амур. Напороться на рыбоинспектора боялся, потому как не только уток думал пострелять Гошка на островах. Месяц назад, по малой воде, он очистил дно Берендинской протоки от задевов — полузанесенных илом топляков и корней деревьев, чтобы потом, когда придет время, никакой задержки не было. И хотел Гошка глянуть сейчас на свою тоню — не терпелось. Чем ближе подплывал он на своей моторке к заветной протоке, тем сильнее охватывало его волнение, жалел он, что не прихватил с собой какой-либо сетчонки. На Амуре тишь да гладь, и никаким рыбнадзором и близко не пахло. Гошка ругал себя за оплошность. Но возвращаться домой было уже поздно — плыли ему навстречу, распахнув надвое реку, острова, и впереди уже угадывались стволы тальников, за кроны которых заваливалось солнце. Солнце било Гошке в глаза, он щурился.
Лодка скользнула в тихие зоревые воды Берендинской протоки. Гошка, мыслями своими занятый, ружье схватить не успел — сорвался с воды, взбалмошно ударяя крыльями, табунок уток и исчез за высокими тальниками.
Гошка заглушил двигатель, направляя лодку к берегу. Сзади отвальная волна зашуршала, налегла на осоку, захлюпала и растаяла в добела отмытом дождями песке. Тишина сомкнулась над островами: ни одного звука. Гошка только свое хриплое дыхание слышал да стук сердца, вдруг всполошившегося: примерещился Гошке стук лодочного мотора. Он так и застыл на месте, готовый в любую минуту выхватить из гнезда весло, оттолкнуться от берега и уйти, пропасть за тальниковыми излуками.