Амнезиаскоп

Эриксон Стив

Подумав какую-то секунду, Джаспер сказала:

– Под грудью. Под соском.

– Под которой?

– Под левой, – сказала она спокойно. – Когда его руки поднимаются к моей груди, знаешь… он открыт передо мной. Обезоружен.

– Обезоружен?

– Как в гангстерских фильмах. Когда плохой герой поднимает руки вверх.

– А иногда и хороший.

– Иногда хороший.

– А он хороший или плохой?

– Он хороший, – ответила она, – когда я плохая. Она откинулась назад и посмотрела мне в глаза.

– Вчера я пошла на открытие выставки в одной маленькой галерее в даунтауне, недалеко от третьего кольца. Я думала, может, увижу там себя. На картине, то есть.

– Ты хочешь сказать, ты на самом деле натурщица?

– … Но я шла по выставке и к тому времени, как прошла ее наполовину, выпила немного вина и чувствовала себя немножко… – Она улыбнулась и снова расширила глаза в своей манере; иногда в ней чудилось полное помешательство, иногда же – почти неземная собранность. – Так что, может быть, я там и была, просто не узнала себя.

– Что это значит, когда ты видишь себя на картине и не узнаешь?

– Это значит, что художнику следует забыть о том, чтобы писать, насколько я понимаю.

А ты думал, это может значить что-то еще? Ты же не думал, что в этом может быть глубокий психологический смысл, правда? Я не слишком много думаю о смысле вещей. Пройдя половину выставки, я столкнулась с ним, а может, он столкнулся со мной, я не помню. Он вел себя, как будто знает меня, но, насколько мне известно, мы никогда не встречались. Это было неважно. Мы пошли к нему. Я зашла в ванную и сняла одежду. Когда я вернулась, он в беспамятстве лежал на постели, так что я раздела его и завязала ему глаза и привязала его запястья к кроватным стойкам своими чулками. Я нашла его ключи, потушила свет и отправилась в один свой любимый маленький бар на пляже. Там хорошая музыка. Я выпила и начала разговаривать с какой-то женщиной, не помню, как ее звали; она была тихая, как человек, который ужасно хочет побыть диким и необузданным, но не знает, как. Мы выпили еще, и я сказала, пошли, встретимся с одним моим знакомым. И мы вернулись в его квартиру. Он все еще был привязан к кровати. Мы делали, что хотели. Иногда мы целовались друг с другом, иногда притрагивались к нему. Иногда мы просто оставляли его лежать там и совсем не обращали на него внимания. Мы бродили по его квартире и рассматривали его вещи и пили его вино и стояли нагишом на его балконе, глядя на океан, слушая, как он трепыхается на кровати, пытаясь освободиться. Чем отчаянней он трепыхался, тем больше нам это нравилось. Я видела, что она сдерживается, ждет, чтобы я сказала ей, что все, что мы делаем, нормально, и в конце концов мы вернулись к кровати, и я залезла на него, а потом она, а потом мы вместе сели на него в одно и то же время. Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, это мечта каждого мужчины. Каждый мужчина думает, что это его мечта. Но когда я держала его лицо между ног и касалась его рта, чтобы кончить, мне было видно – он понимает, что это не его мечта, а моя мечта. Потом она тоже села на него, и у нее никак не получалось, и я начала шептать ей в ухо, что я мужчина и что я сейчас трахну ее сзади. От этого она кончила. Мы оделись и вернулись в бар на пляже, и выпили еще. Мы все еще смеялись над этим происшествием. Он, наверно, так и лежит там, привязанный к кровати.

Я верил всему этому, точно так же, как поверил, что у нее в клиторе кольцо. Но хотя я получил все, на что мог только надеяться, каким-то образом ситуацию контролировала она, целиком и полностью; в духе того, что она рассказала, я думал, что вдохновение пришло ко мне, но теперь я понимал, что оно принадлежало ей. Она встала из-за стола и допила вино.

– Может быть, когда-нибудь ты напишешь еще книгу, – сказала она, направляясь к двери, – еще более пафосную, чем последняя.

И тогда она исчезла за дверью, и я сидел и пялился на дверь еще пять минут, только чтобы убедиться, что она не возвращается. Я проглотил остатки вина, собрал свои записи и поспешил в свою квартиру, где запер дверь, выключил верхний свет и в сиянии настольной лампы записал каждое слово, каждую подробность о ней, которую я мог вспомнить, все, что она сказала…

Мы назвали свой фильм «Белым шепотом», потому что это совсем ничего не значит, по крайней мере, насколько нам кажется.

– Вот только где, – спросила Вив как-то вечером, читая завершенный сценарий, – где, как ты считаешь, мы найдем актрису, у которой в клиторе кольцо в виде кошки? – Ее глаза подозрительно сузились. – Может, ты и вправду знаешь женщину, у которой в клиторе кольцо в виде кошки? И еще, – добавила она, пролистав несколько страниц, – женщины намного более прямолинейны.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда они разговаривают друг с другом. Женщина не скажет – «груди», она скажет – «сиськи».

– Ты уверена?

– Конечно, я уверена.

В голове я прокрутил свой разговор с Джаспер: а как она говорила – «груди» или «сиськи»? И в следующие несколько дней я переписывал сценарий, добиваясь большей откровенности, так что теперь Вив возразила, что сценарий слишком откровенен. «Ну подумай! Разве женщина так скажет?» Тогда я вновь переписал сценарий, вычеркнув некоторые строчки, и Вив пожаловалась, что теперь ему недостает чего-то еще, нужно что-то другое. Тогда я раздраженно предположил, что, может быть, Вив не знает, в чем нуждается сценарий, на что Вив ответила, что нечего так заводиться, и вообще она просто пыталась представить, что скажет директор телеканала, на что я предложил, что, может быть, тогда будет лучше, если директор телеканала напишет сценарий, и мы посмотрим, что он думает – как женщины говорят, «груди» или «сиськи», если, конечно, он считает, что женщинам вообще есть что сказать, на что Вив ответила, что директор телеканала – не он, а она. При этих словах у меня в голове должен был бы раздаться щелчок. И конечно же, когда мы пошли на телеканал встречаться с большой шишкой, кто сидел за столом, как не Вероника; лежащий рядом с ней волк Джо принялся выть в ту же секунду, как я вошел. Вероника схватила его за челюсти и завопила ему в горло: «Джо, потише там!»

– Привет, – сказала она, вновь посмотрев на меня.

– Привет, – ответил я, будучи слегка изумлен.

– Хм-м-м-м-м, – сказала Вив, переводя глаза с нее на меня.

Очевидно, Веронике удалась ее кампания по захвату лос-анджелесского эфира. Телестанция «Vs.» состояла из обугленной спутниковой тарелки, раскрывавшейся зонтиком над одинокой шахтой красного лифта, который спускался к подземной станции, излучавшей чувственную пропаганду на всю Америку двадцать четыре часа в сутки с пустыря на окраине Беверли-Хиллз. Несколько вечеров подряд Вив, Вероника и я устраивали пробы для «Белого шепота», в то время как лифт сгружал одну группу женщин за другой в темные коридоры телестанции, уставленные мерцающими экранами. Женщин собрал толстый кастинговый агент, который носил свою шелковую рубашку расстегнутой

до заметного засоса на груди, прошедшего за время работы над картиной метаморфозы от красного до фиолетового к черному, как личинка насекомого; он настаивал на том, чтобы присутствовать при пробах и фотографировать актрис голыми – «для досье», как он объяснил. Среди них были застенчивые девочки из Мэриленда, выключавшие свет в собственных уборных, прежде чем раздеться, и прожженные профессионалки, скидывавшие одежду еще до того, как войти в дверь и в шоке узнать, что в фильме вообще-то есть диалоги и их попросят читать. Были женщины, которые соглашались раздеваться только при Вив и Веронике, что означало – я должен был покидать помещение, а были женщины, которые соглашались раздеваться только при мне, что значило – Вив и Веронике приходилось покидать помещение. Были женщины с обкорнанными волосами и скобками на зубах, казавшиеся в свои тридцать лет девственницами; была и неразлучная пара китайских лесбиянок, одна имела вид жесткий и опытный, вторая же – восемнадцатилетняя девчушка, еще по-детски пухлая. Вот этот херувим меня особенно восхитил. Ее глаза были абсолютно, по-юношески пусты, так и умоляя – оскверните меня. Весь остаток недели я ломал голову, пытаясь придумать, как бы мне ввернуть в фильм китайских лесбиянок.

Однако любые сентиментальные идеи, которые я мог питать о наблюдении за парадом голых женщин, быстро уступили место реальности. Резкий свет в подземных офисах телестанции напускал мертвенную бледность даже на самых хорошеньких, не говоря уж о сорокалетних, повидавших виды актрисах, извинявшихся за все свои родимые пятна, шрамы, пирсинги и жуткие следы особенно зверских кесаревых сечений. Зрелище ужасало не просто потому, что силикон в их лицах, конечностях и грудях затвердел до окаменения, но потому, что их тела ежесекундно транслировали панические сигналы, точно так же, как их глаза; нас с Вив передергивало от отвращения. Нет, правда, умоляли мы их, вы же прекрасно выглядите. Нам хотелось повести их всех в ресторан, и угостить коктейлями, и убедить, что они все еще восхитительны, что впереди у них долгие карьеры и множество актерских возможностей; просто наш фильм тут совершенно ни при чем. За сорок восемь часов в мире киноэротики распространилась весть: мы – сострадательные порнушники. Приходите к нам на пробы, и мы вас пожалеем.

Сперва мы нашли двух натурщиц на эпизодические роли. Пока одна актриса за другой проваливались, персонаж, который сначала виделся нам латиноамериканкой, стал негритянкой и наконец рыжей. На роль «стыдливой» натурщицы мы взяли высокую брюнетку с кроткими глазами оленихи, которая неслышно бормотала и закрывалась руками; как мы узнали позднее, эта «интравертка» была известна тем, что с радостью отсасывала у любого в Голливуде, лишь бы получить роль. Обе главные роли нам не давались. Мы предложили роль художницы девственнице со скобками на зубах, которая очень хорошо читала, даже если и потребовала, чтобы мы убрались за три или четыре квартала, прежде чем она разрешила Вив, и только Вив, узреть священное величие ее наготы. Тем вечером она отправилась в свою театральную группу, где остальные актрисы, любая из которых взялась бы за роль в две секунды, если бы ей дали шанс, с визгом заверили ее, что ни один истинный трагик, имеющий хоть каплю самоуважения, не мог бы и помыслить о том, чтобы играть в таком проекте; она второпях передумала и так и сообщила нам на следующее утро. За два дня до того, как должны были начаться съемки, я наконец уговорил Вив взять на эту роль молодую женщину по имени Эми Браун, которая прикатила в Лос-Анджелес из Теннесси всего пару лет назад, прямо перед Землетрясением. У Эми были вьющиеся черные волосы и маленький рот со слегка искривленными зубами, и она совсем не отвечала представлению об этом персонаже, которое сложилось у Вив. Но она была бодрой и собранной, и мне нравилось, как она опирается о стену, когда проговаривает свои реплики, – как девушка, которая хочет вести себя сурово, но подсознательно пытается ото всех спрятаться. Мне также нравилось то, как она раздевалась; она делала это сосредоточенно и нельзя сказать, чтобы небрежно. Может, больше всего меня впечатлило то, что ее звали Эми Браун, а не Алмазкой, не Звездочкой, не Снежинкой – ни одним из тех имен, которые мы слышали за последние несколько дней. Я подумал, что женщина, которая прожила в Лос-Анджелесе целых два года и все еще считает, что Эми Браун – отличное имя для будущей знаменитости, настолько уверена в себе как в личности, что эта уверенность, в сочетании с ее железной целеустремленностью, нам сейчас очень пригодится.

И, наконец, была роль натурщицы, которую я списал с Джаспер. Призвав на помощь все свое воображение, я окрестил эту натурщицу Джаспер. По умолчанию все наши надежды ложились на актрису, которую мы с Вив называли Кошкой; она явилась на просмотр в облегающем черном трико. У нее были опухшие губы, словно их только что накачали насосом на бензоколонке за углом, а ее начесанные волосы, казалось, укладывали вантузом. Читая роль, она терлась о стену и вонзала в нее ногти, словно собиралась с ней совокупиться. Видя, что с каждым днем неизбежность назначения Кошки на главную роль растет, Вив начала закрывать лицо руками и сердито стонать, и мы так отчаялись найти кого-то на роль Джаспер, что даже самые бредовые идеи начали казаться прорывами. Я подумал, например, что мне явилось откровение, когда на пути домой со студии «Vs.», в конце Мелроуз-авеню, на выезде с бульвара Ла-Сьенега, надо мной поднялся, как ответ, Красный Ангел Лос-Анджелеса: Жюстин в роли Джаспер! Конечно, я не был абсолютно уверен, что подлинная Жюстин существует, хотя однажды, двадцать лет назад, мне показалось, что я видел ее за рулем красного «корвета» направляющейся на север по Россмор-авеню, у стыка с Вайн-стрит. И если Жюстин существует, думал я, так ли она бессрочно юна, как на плакатах, или же она древняя старуха, прячущая лицо в тени и заточающая свое тело в аэродинамической конструкции хитрых тесемок и крючков, призванных запустить ее фантастические груди в вечность? И тогда, когда я добрался до дома и позвонил ей, все еще помня телефон на плакате, я совершенно не рассчитывал, что кто-то ответит. Я думал, что услышу уводящий в пустоту ряд гудков, или записанный голос, отвечающий мне, что телефон отключен, или, может быть, автоответчик, который просто воскликнет в духе ее плакатов: «Жюстин!». Вместо этого, к моему изумлению, женский голос произнес: «Алло?» – и я не сомневался ни секунды, что это был сам Ангел, и так поразился, что немедленно повесил трубку…