Аморт
Шрифт:
Ночь. Лежим валетом, заложив руки за голову, на корме вросшего в песок баркаса, глядим на звезды.
– Ты кто?
– говорю я, и этот вопрос тут же отбрасывает меня во тьму по обе стороны от себя. Туда, на тот свет, где заходит солнце, к той нашей первой ночи, когда, очнувшись, не открывая глаз, дохнул в ее щекочущую прядь за ухом этой же полушуткой: "Ты кто?".
И она, приподнявшись на локте, долго смотрела в меня, в мои полуприкрытые веки, молча. Пока я не взял в ладони ее маленькую акварельную голову и не
А на голом полу - от стены до стены - зыбко белел замкнутый круг наших догоревших имен. 14 букв, 111 талых свечных огарков.
И, между буквами, в матовых полупрозрачных наперстках - вода и вино, красный и белый. Парами. Лежащими на боку, в смешанных лужицах.
А внутри круга - припавший к полу, съежившийся обгорелый половичок. А над ним - черная картонная луна, подвешенная к потолку на нитке.
И когда мы вчера (вчера?) в новогодний час вошли в этот плывущий огненный круг (кто "мы"? едва знакомы), и эта луна с красным контуром птицы на одной стороне и розою - на другой, подхваченная восходящим теплом, начала вдруг вращаться над нами, уже сидящими на полу и впервые растерянно ткнувшимися один в другого, и вслед за нею поплыли стены и круг огней со скошенными языками, и весь озаренный куб комнаты с нами на дне отделился от дома и, покачиваясь, отчалил в открытое небо, заметаемый снегом...
Так ли? Так и не так.
Еще оставалось полсвета меж нами до новогоднего часа, еще ничего между нами могло б и не быть.
Сказать: не должно было? Нет. Мы вошли. Как по натянутой проволоке. Ты - не знаю, но я шел по ней. Как с незримым шестом. Балансируя меж. Меж тобой и собой.
Между меленьким непроглядным пространством - там, за окном, и забеленным временем косо сходящихся стен.
Как тугой воротник с перламутровой пуговицей окна на защемленном кадыке. Меж куражной бравадой и - ты не поверишь, но - страхом.
Не страхом, а пахом - зажмуренным, впившимся в сердце, когтящим его и сосущим, и пахом не только мужчины во мне.
Меж этой небезобидной мистерией в масках без масок, игрою в себя в стороне - по-живому, и - чем? Бытия невыносимою легкостью? Бы ты я? Окна в крови зажечь? Степью волка? Меж друг-другу-никто, и спиною друг к другу, спиною, когда бы не лица - глазами к глазам.
Скажешь - наоборот?
"Почему бы и нет", - ты сказала. Такой оборот.
Чуть с наклоном была эта проволока, и скользили подошвы, семенящие вспять.
И мы ссыпали на пол эти свечные пенёчки и начали составлять из них наши имена по кругу с диаметром наших будущих тел. Передвигаясь на корточках, на хордочках, по витиеватому периметру еще не затепленного круга, сомкнувшегося в общей для нас букве - в этом уроборосе, закусившем свой хвост.
И я наливал красное вино в матовые мензурки и расставлял их по одной между буквами, а ты наливала воду в такие же матовые и присосеживала к вину - по одной. Как позвоночные косточки с воспаленным краем.
И уже ожило, подрагивая, это плывущее ожерелье
И эта черная картонная луна, подхваченная восходящим дыханьем огня, начала раскачиваться и вращаться над нами, запрокинувшими лица, стягивающими с себя через голову свитера. И полтьмы с подстеленным под нее половичком оставалось еще меж нами, спиною прижатыми к арабескам наших горящих имен.
И нить времени, заскользив меж губами, вдруг натянулась, мы замерли и, прикусивши ее, отшатнулись - и ткнулись друг в друга - растерянно, немо, на ощупь - рукой и щекой, не губами еще, не губами, - испуганный детский сосок, - еще не, - скользнувшая льдинка бедра, - не гу...
– плавунки ее ног с озаренною пяткою - левой, - не ...ами, - под головами вдруг вспыхнувший половичок, - и в дыму - не губами еще, и уже не губами - в этой меркнущей мандале наших имен с безымянными нами.
Глава третья
Она все молчала, отвернув лицо к восходящей над гребнем горы круглой пунцовой... Если бы это было в той еще жизни, я б подсказал ей: Сома? И, пока она медлила, наверно б добавил: Самадхи? Она, разумеется, отклонила б - как прямое вмешательство в ее жизнь. А сказала б... Что?
В последний раз - за несколько дней до отъезда - на этот вопрос, к которому уже попривыкла, хоть и вздрагивала как вначале, она, полулежа на мне, сказала с лукавой серьезностью: Я, человек, существо, небожитель.
Вот так, через запятую. "Алмазная сутра" лежала на тумбочке в изголовье.
Она все молчала, отвернувшись к луне, плывущей уже высоко над горами. Я взял в ладони ее пятку, белевшую в темноте у моего плеча, поднес к губам и подумал, что я никогда не видел ее. И, ведя губами по ее пергаменту, мнилось, она так же, как и ладонь, испещрена письменами. И надо было как-то нарушить это молчанье. Чем?
Сгорбленный лунный простор мешка и моя рука изнутри стягивает горловину.
– Ксения, - прошептал я, - Ксения...
– Приподняв голову, она приближалась ко мне в том порывисто-плавном движеньи, в том, столь свойственном ей, чуть двоящемся фокусе, как бы опережая себя и запаздывая одновременно, в том... И прильнула щекой осторожной и легкой к груди.
В ту ночь не спалось. Луна стояла, едва вмещаясь в окно. На дереве беспокойно потявкивали обезьяны. Спали мы с открытыми окнами, голыми, без одеял и уже без сетки.
Я вспомнил первую ночь здесь, когда мы, перед тем как лечь, водили фонариком по всем углам. Как, став на колени и светя под кровать, приняли тряпку, лежавшую там, за свернувшуюся змею. Как среди ночи, мучась от жажды, я все медлил, представляя себе, как я спускаю ногу во тьму и... Всего-то четыре шага до бутылки с водой, а так и не встал.