Аморт
Шрифт:
"Невысокие горы, сплошь заросшие джунглями, меж ними петлистый Ганг шириной с Клязьму. Течение кажется спокойным, но глубже колен не войти - сносит. Вода смуглая, до метисовой на солнце. Городок двумя-тремя ступенчатыми улицами вытянут вдоль нее с обеих сторон километров на пять, окуная ступени ашрамов в ее ледяной поток.
Порой, проворачиваясь в этом потоке, сквозь город проносится слон, свалившись в него или съехав по осыпи в крутобережье верховья. В сезон дождей это дело обычное. На исходе этой зимы слон запутался в высоковольтных проводах и, протрясшись
Город. Коровы и обезьяны бродят по нему вперемежку с ангелами и нами.
Что нас всех единит, кроме неба? Огурцы. Продают их на каждом шагу - с ослиных тележек, велосипедных кухонь, просто с дерюг, расстеленных на земле.
У каждого месяца свои огурцы. Эти, майские - долгопрудные, русалочьи. Продавец с них снимает кожу и наносит два продольных разреза, чтоб бутон распустился на все четыре, сыплет специи внутрь, сбрызгивает карликовым лимоном и подает в зеленой кувшинке листа.
По утрам все расхаживают с огурцами. Ангелы с огурцами, мы с огурцами, коровы с запрокинутыми головами и сосками огурцов в сладострастных бутонах губ.
Черный, как туча, козел на баснословно высоких ногах подплыл к огурцу и стал перед ним на колени.
Ришикеш - трезвенник и вегетарианец. Ни мяса, ни рыбы, ни пива, ни водки.
Коровы - поджарые, безработные, с присохшим выменем - дворняжат по улицам, к полудню олигофренически замедляясь, и, пожевывая арбузную мякоть, пускают изо рта пузырящуюся красную пену.
К вечеру они валятся на немногие оставшиеся свободными места вдоль Ганга между ангелами, спящими на тонких ковриках - полулежа, опершись на локоть.
А наутро с первым лучом они входят в реку: двуногие и крылатые, вперемежку с коровами, чьи узкие мальчишьи бедра сзади похожи на белые скрипки - грифом вниз.
В Ришикеше нет ни буддистов, ни христиан, ни мусульман, ни иудеев, во всяком случае, я их там не встречал. Хотя, говорят, здесь наливался и зрел Будда, рос Христос и, снятый с креста, проповедовал в этих краях до глубокой старости; склеп, где он упокоен, чуть севернее от Ришикеша, в Кашмире, - в двух шагах от волос Магомета, хранящихся неподалеку от могилы Моисея и девы Марии.
Что касается индуизма, то это не религия, а - как сказал бы любой индус - "это наше всё": религия, которая для них не есть нечто отдельное от культуры; культура, которая у них слита с бытом, с "ворованным воздухом", которым дышат.
Потому они и вышли сухими из черной тяжелой воды буддизма и ислама - всплыли, как воздушные пузырьки жизни.
Весна, время паломничества, миллионы индусов с семьями в пять поколений - от запеченных в углях старух до стеклодувных прозрачных младенцев - снимаются с мест и текут, затмевая землю, к предгорьям Гималаев.
Миллионы - босых, на ослах, лошадях, на носилках, на мотоциклах, автобусах, рикшах, переползая друг друга, - поющих, жующих, смеющихся, спящих у разведенных костров, уходящих по
И никакого религиозного фанатизма. Если вы спросите их о вере, они просто не поймут - о чем вы. Это как угол в доме с любимыми книгами и игрушками у ребенка; мир их так же реален для него, как и комната, в которой они находятся.
И ежегодные паломничества для них - во многом - как воскресные выезды за город для нас. И, конечно, это еще и нить, вдевающая их - поколенье за поколеньем - в ушко светлого нелинейного времени, из которого видно во все края."
Кончились листы в блокноте. Вышел купить другой. Ксения сидит на веранде кафе, пьет изумрудный стакан мяты. Лица срисовывает взглядом. Отвлеклась на шум: обезьяна тарабанит за собой куль с консервными банками, остановилась посреди улицы, чешет свою брюхогрудь - всю в сосках, орденоносную.
Откуда ж этот поддув пафосно провокативный? Не ко двору. Надо бы поунять. Пожестче и покороче фразу. И поциничней. Другое время, "Другие дни".
Дивный блокнот. Бумага, как утренний свет над рекой. С искоркой. И слон на обложке - смеется. Закончим.
"Если бы я писал роман об Индии, я бы начал его с баньяна. Так называется дерево, похожее на наш платан. Тот баньян, который застит вид на Ганг из моего окна, зазеленел еще до рождества Христова. Под другим, по ту сторону реки, сидел Кришна.
Каждая из ветвей этого дерева живет своей траекторией, внятной лишь ей одной. Одни, отдаляясь от ствола, выгибаются и врастают в него вновь. Другие пронзают его насквозь. Третьи движутся к земле и уходят в нее, впиваясь в корень. Четвертые вяжут узлы вокруг пятых, рвущих на себе эти вериги в порыве к небу. Шестые растут под прямым углом к стволу, расширяясь, как иерихоновы трубы. Седьмые... И ни конца, ни начала этой космической тантре древесно-мебиусного вавилона. Индия. И таков же ее индуизм. Всё - единое древо. Баньян. И не столь важно, на какой ветке ты сидишь. В Ришикеше сидят, в основном, под деревом, в его сени.
Кто сидит? Это может быть баба. Или садху. Или свами. К дереву это прямого отношения не имеет. Все они, как правило, практикуют йогу. В здешних краях, по преимуществу, тантру (разумеется, не в нашем, зачастую вульгарном, понимании).
Баба - послушник духа, скиталец-аскет. Обычно он в красных одеждах, но в мутноватых, слегка приглушенных тонах.
Садху - тот же баба, но "чакрой" повыше. Садху уже может учить - не обязан, но может. Его цвет - просветленно оранжевый, чистый, сквозной.
Свами - белый, он может иметь школу, быть настоятелем ашрама, или жить в стороне - сам по себе.
Конечно, и баба может завернуться в белое (и это встречается довольно часто), но каждый скажет, чуть приглядевшись: ба, баба! Другая энергия, шаг, взгляд.
Деньги и те, кто их делают, по-прежнему занимают низшую ступень общественного уважения. Высшую - по-прежнему - дух и те, кто его творят. Потому и нет недостатка в бесплатных клиниках и ашрамах, где любой - кто бы он ни был - получит и помощь, и кров, и харч.