Амрита
Шрифт:
– А можно музыку послушать?
– Конечно. Там сидишки и кассеты – все вместе лежит. Выбери, что тебе больше нравится.
– Хорошо.
Он принялся перебирать мою фонотеку. Я, успокоившись, не спеша, просматривала книги одну за другой.
На самом-то деле я читала «Лейтесь, слезы» и сюжет помнила отлично. Просто мне ну нисколечки не хотелось об этой книжке говорить. Там был один герой, полицейский, а у него – сестра-наркоманка, которая наелась каких-то дурных таблеток и совершила преступление, а потом –
И если только Рюичиро не придуривался (я поняла, что он на полном серьезе хотел перечитать эту книгу), значит; ему по-настоящему хотелось выплакаться.
Мне так показалось.
Бывает, человек и хочет заплакать, но не может, нет слез, и тогда он, сам того не осознавая, ищет повод, причину, которая заставит его заплакать.
Что ни говори, тяжелая ситуация.
Но все равно история с сестрой полицейского была однозначной до неприличия. «Может, сделать вид, будто я не нахожу эту книжку?» – тоскливо подумала я, и тут из колонок у меня за спиной послышался невнятный шум.
Потом шум разложился на отдельные голоса, аккорды настраиваемых гитар, хриплые обрывки музыкальных фраз и звон бьющегося стекла.
– Это еще что? – моя рука застыла над очередной книжкой.
Рюичиро, взглянув на коробку от кассеты, невозмутимо сказал:
– Здесь написано «1988, апрель, Банд-Омнибус». Это ведь запись с фестиваля? Я тогда очень хотел пойти, но не получилось. Там одна группа играла, которая мне нравилась. Они почти сразу после этого фестиваля распались…
Рюичиро продолжал говорить, но я была настолько потрясена, что не слышала его слов. «Все один к одному! Он как будто насквозь все видит».
Пленка тем временем продолжала крутиться, и мой внутренний голос становился все громче: «Почему? Почему он выбрал именно эту кассету, кассету, о которой я сама давным-давно забыла?»
А потом… Меня охватило жуткое смятение, и в голове крутились странные мысли, – я судорожно пыталась отыскать единственно верное решение. «Остановить кассету! Немедленно остановить, тогда он ничего не узнает…» И тут же, как озарение: «Бог с ней, с книгой. Если из кучи кассет и дисков он выбрал именно эту запись, если печаль, которая гнездилась на дне его сердца, так настойчиво рвется наружу, значит, я не должна этому мешать. Он должен услышать…»
Все смешалось – добро и зло, теплота и бессердечие, трагизм и рациональность, – все чувства перепутались. Но живущий внутри меня романтик, кажется, все больше склонялся к тому, чтобы не останавливать кассету.
Должно быть, Дева Мария, наблюдающая с небес за тем, как двое влюбленных перед смертью прощаются друг с другом, приняла бы точно такое же решение, как и я. Пусть мучаются. Любовь – это всегда мука.
Если подождать еще немного, кассета докрутится до нужного места и среди шума послышится
– Саку, а как сделать, чтобы эта штука записывала? Я тут на что-то нажала…
Голос моей сестры Маю.
В тот день Маю неожиданно позвонила и попросила одолжить ей диктофон – она хотела записать выступление какой-то группы для Рюичиро, который собирался пойти на концерт, но не смог из-за работы. Я не стала отказывать и, взяв диктофон, поехала прямо в клуб. Тогда, два года назад, Маю была веселой и здоровой. По крайней мере, достаточно здоровой, чтобы захотеть записать для своего друга его любимую музыку… И эта кассета, которую теперь слушал Рюичиро, была уникальной. На ней сохранилась запись голоса Маю.
… Она задала этот вопрос именно в тот момент, когда в зале выключили свет, и выступление вот-вот должно было начаться. Стоявшие вокруг нас люди шепотом переговаривались, не отрывая взглядов от сцены, залитой ярким светом прожекторов.
Дальше моя реплика:
– Ты все правильно нажала. Видишь, красная лампочка горит? Значит, он уже записывает. Больше не надо ничего нажимать.
– Ага. Горит. Спасибо, – ответила Маю.
Как я соскучилась по ее голосу. Высокий, хорошо поставленный голос.
– Саку, что-то я не вижу, крутится кассета или нет.
– Все крутится. Не надо трогать, ладно? Зря ты беспокоишься.
– Я всегда беспокоюсь, – пытаясь разглядеть в полумраке кассету. Маю низко наклонила голову и задумчиво улыбнулась. Было темно, и я почти не видела ее лица. Не видела, но знала, что она улыбается той самой улыбкой. Странной и прекрасной. Улыбается ради того, чтобы улыбаться.
– Это у тебя от мамы. Она тоже всегда беспокоится, – заметила я.
Она, не поднимая головы, спросила:
– А как мама себя чувствует? У нее все в порядке?
И тут раздались аплодисменты, свист и подбадривающие выкрики.
– Все, началось! Началось!
Маю медленно – медленно, как во сне, подняла глаза на сцену.
Это движение было гораздо эффектнее, чем все то, что ей удавалось до этого в фильмах.
Ее мертвенно – бледный профиль плыл в полумраке, как сияющая под лучами солнца луна. Серебристо поблескивали ресницы вокруг широко раскрытых глаз. Точеные маленькие уши, казалось, хотели впитать каждый звук, доносящийся со сцены…
Послышавшиеся из динамиков первые аккорды вернули меня к действительности. Сзади послышался голос Рюичиро: – Почему ты мне не сказала?
Я обернулась. Он не плакал. Только щурился и улыбался вымученной улыбкой.
– Я не знала, что это тоже записалось. – Вторая ложь за этот вечер. Но, как ни странно, мы оба почувствовали облегчение. Я продолжила поиски книги Филипа Дика.
Наверное, в ту ночь, оставшись наедине с самим с собой, он, наконец, смог дать волю слезам.
Книжка нашлась.