Амурские версты
Шрифт:
— И много тебе еще служить?
— Я, считай, свое отбарабанил. Еще в поход-другой с вами схожу — и шабаш. Был Кузьма царев солдат, а станет Кузьма уволенным в бессрочный отпуск. То я братовой жизнью жил, а теперь своей начну.
Игнат уже знал, что служит Кузьма по жребию, выпавшему его брату, и считал, что поступил Кузьма правильно. Откажись тогда Кузьма — было бы два обездоленных человека: брат и его жена, а так один.
Показалась невысокая сопочка, к которой они держали путь. Решили ее обойти, посмотреть, не попадется ли какой зверь, а потом
— Ты что? — спросил Кузьма.
— Ой, дядя, там змей! Не пойду я туда.
— А коза? Сбил?
— Лежит. Козел это. Да пропади он. Я говорю: там змей полно, не подойдешь!
— Змей испугался! На тебе ж сапоги. Возьми палку и валяй.
— Не пойду! Меня чуть не выворотило, когда я их столько увидел. Прямо кишат.
— Ну, тогда я схожу.
Кузьма оставил ружье, обломал у тополя сухую ветку и осторожно пошел в осинник. Не было его несколько минут. Наконец, сгибаясь под ношей, он показался из чащи. Сбросив с плеч убитого Игнатом козла, он опустился на корточки рядом и сказал:
— Ну и ну, так и шмыгают по сопке. Там их, и правда, видимо невидимо… Покурим али обратно побредем?
— Пойдем. Лучше в другом месте закурим. А меня сюда больше не то что козами — и калачом не заманишь!
Игнат по охотничьей привычке перевязал ноги козла своим ремнем, просунул между ними палку, и, подняв шест на плечи, они не спеша пошли к лагерю.
— Рябинка! — радовался, поглядывая по сторонам Кузьма. — Ух ты, моя красавица! Все вроде по лесам лазим, а оглядеться некогда.
Не сговариваясь, они свернули к месту, где валили лес.
— Смотри-ка, парень, не зря я топор оставил, — вполголоса сказал Кузьма, останавливаясь на вырубке.
У поваленных ими с утра деревьев все сучья были аккуратно обрублены. Они опустили свою ношу и огляделись. Из пня по-прежнему торчал топор.
— Аккуратный работник, — заметил Кузьма.
— А узелка-то твоего нет. Ты что в нем приносил? — тоже вполголоса спросил Игнат.
— Еду… Пойдем посмотрим.
— Пошли.
Тряпка, в которой Кузьма принес кусок вареного мяса и сухари, аккуратно свернутая, лежала рядом с топором. Кузьма поднял ее и увидел под ней свой потерянный кисет.
— Вот и подружились с лешим, — шепнул Кузьма. — Вишь кисет вернул. Он у нас теперь на табачном и прочем довольствии. Отсыпь-ка немного табачку в бумажку. Оставим тут. А трубка и кресало у него, видно, есть. Мою-то он тогда оставил.
Они покурили, передохнули и отправились в лагерь. И хотя Кузьма подшучивал над лешим, который завел с ними дружбу, но все это объяснить себе никак не мог. Еще больше недоумевал Тюменцев, но расспрашивать дядьку не решился.
Охотничьей
— Молодцы, — похвалил Дьяченко. — Будете теперь иногда ходить на промысел. А я тут ягоду на мари разыскал. Много ее, а не знаю, съедобна или нет.
— Так это же голубица! — воскликнул Игнат. — Самая ягода.
— Ну вот и за ней пошлем кого-нибудь.
О своем таинственном помощнике Сидоров и Тюменцев молчали. Не поверят и засмеют еще. А вреда от него пока никакого нет.
В этот день под вечер подошла к лагерю и бросила якорь в отдалении, не приставая к берегу, большая баржа.
— Братцы, да на ней бабы! — закричал на берегу совсем не по уставу часовой. Он не стоял на месте, притопывал от возбуждения сапогами, вертелся, то призывая линейцев взглянуть на такое чудо, то оборачивался к реке — не показалось ли ему.
Побросав работу, солдаты кинулись к берегу.
— И правда — бабоньки! Ах вы, милашки! — восторгались линейцы.
Женщины тоже облепили борт баржи. Они размахивали длинными широкими рукавами, кричали:
— Солдатики! Айдате к нам! Хошь поговорим. Ох, милаи, и поговорим жа!
— Да куда же вы, любезные, плывете? — неслось в ответ.
Солдаты, давно не видя женщин, растревожились. Каждый старался что-нибудь крикнуть, да так, что бы его услышали, и от этого в общей перекличке можно было только разобрать: «бабоньки!» да «солдатики!»
От баржи отвалила лодка и направилась к лагерю. Прибывшего на ней офицера забросали вопросами: куда и зачем он везет столько женщин и почему не пристает к берегу?
Офицер — добродушный поручик, уже привыкший к интересу, который вызывали везде его необычные пассажиры, — объяснил, что женщины на барже — ссыльные каторжанки, сопровождает он их в Мариинск и Николаевск.
— Что, разве там каторга? — спрашивали линейцы.
— Отнюдь, — объяснял поручик, — женщины эти будут причислены к 15-му линейному батальону прачками и кухарками…
— А нам нельзя оставить хоть парочку кухарок?
— Да вы бы причалили баржу, ваше благородие! Охота поговорить с бабами. Не съедим же мы их.
— Не могу, никак не могу. У меня приказ, — разочаровал их поручик.
Дьяченко увел гостя в свою палатку, а солдаты, хотя уже начали сгущаться сумерки, долго не расходились.
— А что, ребята, может, пошлем им нашего козла, — предложил кто-то.
— Да он уже варится!
— Вот вареного мяска и пошлем. Они, видно, и забыли про свеженину.
Предложение понравилось, и солдаты гурьбой направились к палатке батальонного командира, спросить у него разрешение.
— Их на барже шестьдесят душ, — сказал поручик, — много потребуется мяса.
— Ничего, ваше благородие, мы им целый котел и отправим. А сами как-нибудь. Мы себе еще добудем.
Дьяченко не возражал, и на баржу отвезли котел с мясом и супом. Охотников везти его нашлось много, и, чтобы не спорить, отправили тех, кто дневалил на кухне.