Амурские версты

Наволочкин Николай Дмитриевич

Мои добрые сестры, милая Мери. Это письмо, может быть, будет последнее из этой страны света, почем знать, может быть, последнее на этом свете. Я бодр духом, крепок телом — но все мы ходим под богом, — и тогда не поминайте меня лихом. Любите друг друга и помогайте взаимно друг другу. Только союзом крепко и общество, и семейство. Не оставляйте моих малюток. Если не для меня, то для них, Мери, будь благоразумна как мать и крепка как член общего семейства. Целую всех вас без изъятия крепко. О! Как бы я желал еще раз вас увидеть! Целую и благословляю моих малюток. Я никак не мог предполагать что так тяжело быть в разлуке с близкими сердцу.

Но бог не без милости. Я надеюсь, и мне голос сердца уверяет в надежде скоро вас обнять всех, чтоб никогда не разлучаться.

Вас истинно любящий М. Бестужев».

Усть-Зейская станица, или официально — станица Усть-Зейской Амурской сотни, располагалась вдоль берега выше устья Зеи. Плетенные из ивняка и обмазанные глиной дома ее начали прорастать. И странно было видеть зеленью побеги, проклюнувшиеся из стен.

— Вот так и внутрь растет и наружу, — жаловался есаул Травин, встретив Михаила Александровича на берегу. — Но ничего, двадцать пять домов уже построены, двадцать пять вполовину готовые, — с гордостью сказал он, отправляя за щеку свернутый кусочек листового табака. — И все за полтора месяца! Тут с прошлого года только землянки нашего поста были и больше ничего.

Есаул обвел рукой пространство, занятое готовыми и строящимися зданиями, и добавил:

— А к осени поставим еще двадцать пять! Часовню вон заканчиваем, станичное правление готово. Вот только медленно казаки подъезжают… А вы далеко путь держите?

Михаил Александрович сказал, что плывет с караваном на Нижний Амур и хотел бы встретиться с генерал-губернатором.

— Палатка его далековато, однако пройдемте, — пригласил есаул.

Они шли по истоптанному, покрытому щепой и опилками берегу. Навстречу попадались то солдаты, то казаки. Кругом чувствовалось оживление, и Бестужев сказал об этом своему провожатому.

— Это что, сейчас здесь народу помене. Вверх ушел 13-й батальон. Да вы их, наверно, встречали в пути. Две роты майора Языкова вниз сплавились. Господа Венюков, Кукель, Хильковский тоже там. Всех поразогнал его высокопревосходительство. Спешит. Он ведь скоро уезжает в Иркутск.

— Здравствуй, капитана! Далеко гуляй на баржах, капитана? — кланяясь, спросил у Бестужева торопливо шагавший к его баржам китаец.

— Здравствуй! — ответил Михаил Александрович. — К морю плыву.

Китаец, изобразив на лице восхищение, зацокал языком.

— Ух, далеко! Все баржи твоя?

— Мои.

— Еще у капитана есть баржа?

— Есть.

Китаец всем своим видом показывал удивление и дальней дорогой «капитана», и тем, что у него так много барж.

— Посмотри баржи можно?

— Что ж, смотри…

— С-пасибо, капитана, — китаец, торопливо закивал головой и мелкими шажками засеменил к берегу.

— Это У-бо, китайский унтер-офицер. Любопытен очень, все ходит будто по базару, присматривается, только что не приценивается, расспрашивает, — предупреждая вопросы Бестужева, объяснил Травин.

— Как они тут к вам относятся?

— Да, в общем, хорошо. Понимают, что если мы на Амуре, то сюда не полезут англичане. «Ингри» — как их называет этот самый У-бо. Уж они-то постарались бы зажать Китай в тиски — с юга и с севера. За Гонконг вон как зацепились…

Заговорили о подъезжающих переселенцах.

— Его высокопревосходительство раздражен. Под какое еще настроение вы к нему попадете. Сотни, назначенные к переселению и

сюда, и на устье Буреи, прибывают медленно. Люди, что приезжают, — бедняк к бедняку. Как-то Сам прогуливался по берегу и заметал бабу, полоскавшую в реке тряпье. Подошел он к ней, видит: плачет баба. «Ты что?» — спрашивает. Казачка та его не узнала, был он в простой шинели, и по-бабьему понесла: «Как не плакать, батюшка! На старом месте хоть жили плохо, да все-таки у богатых людей зарабатывали и кормили ребятишек, а тут, чтоб им ни дна ни покрышки на том свете Муравьеву и Хильковскому, вон куда загнали! А этот Хильковский, чтоб ему подавиться, моего-то мужика угнал совсем без жребия: жребий достался богатому, тот дал ему взятку и остался, а нас скрутили и отправили…» Генерал-то наш скор на гнев, осерчал, беда… — рассказывая это, Травин вспоминал, как и самому довелось выдержать генеральский разнос. Вспомнив это, есаул поежился и продолжал:

— Хорошо, что Хильковский уже уехал на Бурею, а то бы не миновать ему беды. Так Сам ему с Кукелем вдогон письмо отправил. У генерала писарчуком был наш казачок, он нам про письмо-то сказывал. Там, мол, написано, что по окончании строительства на Бурее вернуться Хильковскому в Забайкалье и подать в отставку. А ежели покажется генералу на глаза, то будет предан суду. Лично мне, мол, известно, что ты, Хильковский, брал взятки.

…Муравьев встретил Бестужева холодно, стал упрекать за опоздание, но, слушая объяснение Михаила Александровича, быстро отошел. Знал он декабриста еще по Иркутску, принимал у себя в доме и, когда Михаил Александрович поведал о неточных картах и частых мелях, вдруг усмехнулся и сказал:

— А я ведь на вашей сидейке проехал! Где же это было? Да, в Усть-Стрелочном карауле. Отличный экипаж!. Ну, что там вверху? Как идет строительство станиц?

Михаил Александрович стал рассказывать о том, что видел. Генерал слушал сначала сидя, потом вскочил и заходил по палатке, довольно потирая руки.

— Все-таки успеем! — вдруг воскликнул он. — Правда, казачьи семейства прибывают с опозданием, но до наступления холодов они обстроятся и приготовятся надлежащим образом для первой зимовки. А следующим летом, как по мановению волшебной палочки, здесь уже будут стоять обжитые станицы.

— Николай Николаевич! — с жаром воскликнул Бестужев. — Меня всю дорогу не оставляет мысль, не покупаем ли мы столь великое предприятие на медные гроши?!

— Что вы имеете в виду? — сразу помрачнел генерал. — Скромность наших расходов на освоение края? — генерал остановился против декабриста. — Если так, то я более других ощущаю этот недостаток. — В глазах у Муравьева заплясали искры, он был доволен своим ответом.

— Там, где такой недостаток восходит на степень общего явления, — раздельно сказал Бестужев, — там нужно искать причины его гораздо глубже — в самом общественном порядке. В крепостном состоянии…

Муравьев помолчал, пристально вглядываясь в глаза собеседнику, потом устало махнул рукой и вяло сказал:

— Десять лет назад я написал «Опыт возможности приблизительного уравнения состояний и уничтожения крепостного права в Русском царстве, без потрясений в государстве». Там имелись такие строки, которые я помню до сих пор: «Крепостное состояние, постыдное, унизительное для человечества, не должно быть терпимо в государстве, ставшем наряду со всеми европейскими государствами, заслуживающем справедливый упрек всего образованного мира…»