Амурский сокол. Путь Воина

Саматов Рамзан

– Иди сынок, погуляй, поиграйся с собачкой, – сказал мужчина. – Чингиз! Охраняй Сереженьку!

Пёс сделал стойку, затем, лизнув в лицо мальчика, побежал рядом с ним в сторону горки, сделанной Никодимом накануне.

– Сынок! – крикнул мужчина. – Я пойду в сарай. Посмотрю ножки Грозы. Что-то припадает правую переднюю – не потерял ли подкову…

Последние фразы Никодим говорил сам себе. Мальчик уже не слышал и не слушал – так был увлечён. Лишь махнув рукой на первую фразу, продолжил карабкаться на горку. Так Серёжа постигал первые азы самостоятельных тренировок по сообразительности, ловкости,

силе, равновесию… Правда, пока в этих вопросах Чингиз опережал его по всем статьям. Хотя они были одного возраста, но пёс был взрослым, умным и опытным, а пятилетний Серёжа – только в самом начале постижения вкуса к жизни. Но у них были, кроме возраста, и некоторые схожие черты судьбы. Чингиз не раз вступал в схватки со зверями, спасая хозяина; горел в тайге, но вывел Никодима из-за стены огня. Серёжа тоже горел…

Эта трагическая история так сильно отразилась на неокрепшей психике мальчика, что пришлось Никодиму забрать его в тайгу, несмотря на малый возраст. В тот год Серёже исполнилось как раз три годика.

* * *

Марье давно не давали покоя слова приказчика Василия о том, что в смерти ее мужа виноват сам купец Афанасьев. И та пачка ассигнаций, которую он вручил самолично после похорон Михаила Васильевича, было лишь желанием откупиться, а не искренней помощью работодателя.

Однажды, после воскресной службы в церкви, отстав от прихожан, Марья подошла к купцу и сказала невзначай, поигрывая плечиками:

– Тут сорока на хвосте принесла, что муженька маво вовсе не медведь задрал… Давеча ко мне пристав благовещенский заходил. Все допытывался про ту историю.

– А ты, стало быть, сказала, что не медведя дело?!

– Я-то, Евсей Петрович, ничего не сказала. Откуда мне, глупой бабе, знать – медведь его задрал, али за бабу пострелялся с кем?!

Услышав последнюю фразу, Афанасьев остановился, исподлобья глянув на женщину, процедил сквозь зубы:

– Вот именно, что глупая! Знай, что говоришь! Какая стрельба, какая баба?

– Ой, Евсей Петрович! – воскликнула Марья, напустив на себя игривость. – Я ж говорю, что слухи. То там скажут, то тут. Откуда мне знать…

Афанасьев махнул рукой на ожидавших домочадцев, соединил пальцами другой руки, сложил на объемистом животе и, с прищуром посмотрев в глаза Марьи, проговорил назидательно:

– Вот что, Марья! Попридержи язык. С огнём играешь!

– Я что? Я ничего! Вот только не знаю, что и сказать, когда пристав в следующий раз придёт…

– Хорошо! Что ты хочешь? – спросил Евсей Петрович, поигрывая чётками. – Денег?!

В этот момент на Марью что-то нашло и она, вдруг посерьёзневшая, бросила со злостью в лицо самодовольному купцу:

– А верните мне мужа, Евсей Петрович! Вот я баба молодая да здоровая, три года как без мужа живу! Вот хочу, чтобы вернули мне мужа! На что мне ваши деньги!

– Успокойся, Марья! Люди смотрят. Деньги – это все! Без них в наше время ничего не делается. Зря ты так! Мужа я тебе не верну, а вот деньгами могу помочь. Только придержи язык – навредить не навредишь, а репутацию мне подпортишь!

– Ах, о репутации печётесь, Евсей Петрович?! А обо мне не подумали, когда в моего Мишеньку стреляли?

– Ты что?! –

воскликнул купец, с ужасом в глазах. – Акстись! Не стрелял я в Мишу! Медведь задрал! И точка! Не слушай чужих наговоров!

– Да и я так думала, что наговаривают злые люди. Только вот пристав говорит, что свидетели нашлись… надо заяву написать… чтобы заново дело подняли…

На следующее утро Афанасьев помчался в управу и выяснил, что никакого дела нет – давно закрыто. Там был у него свой человечек, прикормленный. Тот сказал:

– Конечно, Евсей Петрович, ежели законная супруга али другой близкий родственник потребует, в силу новооткрывшихся обстоятельств, возобновить уголовное дело, то согласно Высочайше утвержденного Государь-Императором Уголовного уложения от марта двадцать второго…

– Ладно, хватит! Не было у него близких родственников. Только Марья. А Марью я сам возьму в оборот. На вот, держи, супруге твоей на панталоны… Только смотри у меня, ежели упустишь дело из рук, сам три шкуры спущу.

– Не извольте беспокоиться, Евсей Петрович, я уж догляжу… – сказал «человечек», зыркая глазами на деньги. – Главное, чтобы супруга усопшего дело не затеяла. Ежели она обратится к генерал-губернатору, то… Тут уж я буду бессилен…

Чиновник стыдливо прикрыл каким-то документом ассигнации, брошенные на стол купцом. Затем неуловимым движением опустил их в ящик стола.

Протоиерей верхнеблаговещенского прихода, в миру «отец Владимир», наказав дьякону закрыть ворота, вышел из церкви и направил стопы в сторону своего дома. Сегодня дел было много, слава Господи, задержался. Размеренными шагами двинулся в сторону дома. Его дом стоял через несколько дворов после марьиного. Вдруг в темноте мелькнула чья-то тень, но отец Владимир был подслеповат – не узнал. Зато отчетливо увидел всполохи пламени в окне дома Марьи.

– О, Господи! – воскликнул отец Владимир.

Затем обернулся в сторону церкви, перекрестился, увидел вышедшего закрыть ворота дьякона и, крикнув: « Бей в колокола! Пожар!», побежал к дому, охваченному огнём. Когда отец Владимир прибежал, то внутри дома вовсю полыхал пожар. Недолго думая, протоиерей облился водой из кадки, стоящей во дворе, накрыл голову полами рясы и ворвался в дом. В глаза бросилось распростертое женское тело на полу, детская голова с опалёнными волосами, а рядом – другой ребёнок в той же кроватке. Дети были без чувств. Схватив обоих в охапку, выскочил во двор и… его тут же окатили холодной водой, потушив горящую рясу. Он передал Серёжу и Дашу женщинам, прибежавшим под тревожный звон церковных колоколов. Хотел снова войти в дом, но на его руках повисли несколько человек, и вовремя – рухнула крыша.

– О, Господи! – воскликнул поп. – Прости нас за прегрешения наши… Дети живы хоть?!

– Живы, батюшка, живы! Только надышались дыма чуток. Но ничего, сейчас мы их молочком отпоим…

Серёжу к себе забрала соседка Марьи Глаша. Мальчик быстро очухался и стал плакать, приговаривая:

– Мама Маня, мама Маня, Никодимка! Никодимка-аа!

– Сереженька, не плачь, сердешный! На вот, попей молочка! Мама Маня уехала. А Никодимку позовём!

Глаша вместе с Феклой, как могли, успокаивали мальчика. Но он лишь к утру смог уснуть. Во сне вскрикивал, бредил, все звал Никодима.