Анаис
Шрифт:
«Оргия? Вы понятия не имеете, что это такое», – сказала нам как-то Анаис. Зато она в этом разбиралась. Но мы не хотели этого понимать. И потом, все это осталось в прошлом, ведь так? Сама Анаис как будто обо всем забыла. Она жила с нами, молчаливая и кроткая. Жером больше не устраивал пиршеств. Он тоже поумнел. Даже решил не показывать свои работы Клоду С. Мы больше не были в его галерее. Все хотели забыть.
Анаис никогда не оглядывалась назад. И планов на будущее у нее тоже не было. Ее ничто ни к чему не привязывало. Об этом я говорил и могу лишь повторить, так и не сумев лучше обрисовать Анаис. Но как ухватить то, что почти бесплотно?
Анаис была послушна, потому что не находила в самой себе никакой причины делать выбор. Свои желания она заимствовала у других. Искала их в
Удовольствие было единственным поводырем нашей маленькой слепой. В нем она обретала чувство того, что существует. В наслаждении она ускользала от небытия. Лишь на краткое время. Потому что вскоре снова погружалась в летаргию – ее обычное настроение. Тогда ее больше ничто не интересовало.
Но само ее наслаждение излучало странный отсвет тревоги и незавершенности. Ах да, Анаис была «удачей», говорили мы, «везением»! Она безоговорочно выполняла все, чего от нее хотели. Анаис была для нас загадкой, но прежде всего – приятной неожиданностью. Зачем глубоко копать? Щепетильность и угрызения совести – это проблемы Винсента.
Ее кто угодно мог уложить в постель, щелкнув пальцами. Просто смеясь. Лепеча нежные или непристойные слова. Словно механическую игрушку с заведенной пружиной, распутную куклу, которая двигалась и оживала под ласками, а может быть, – под ударами. Под ожогами сигарет. Вот что страшно! Но Жером, я сам и остальные (те остальные, кого мы не знали и которые выбрасывали ее, словно грязный носовой платок) предпочитали об этом не думать.
Я пришел к мысли, что Анаис, по сути, и не существовала на самом деле. Существовали только ее отражения, разбросанные по зеркалам и нашим взглядам. Я сказал, что моменты ее жизни сменяли друг друга странной чередой. Маленькую вакханку, в своей несдержанности мочившую простыни, и юную девственницу, которая на следующее утро распахивала лазурные глаза навстречу невинному миру, разделяла одна-единственная ночь. Всего только ночь. Забвение, словно ветер, разгоняло на небе тучи.
Я снова вижу обнаженную Анаис в моей постели: она закрыла глаза, чтобы лучше проникнуться своим нетерпением, пока я раздеваюсь, нервно расстегивая пуговицы на рубашке.
Она дарила нам наслаждение – мне и Жерому. Такова была ее манера самовыражения. Манера бытия. Она находила в нас утеху и дружбу. Даже в самых откровенных наших жестах была какая-то детская робость. Мы были неразлучны в ее нежности: шалопай Жером, зануда Винсент и я. Она никому не была неверна. Она распределяла между нами свои ласки, словно конфеты, и, добрая девочка, оставалась с нами так долго, сколько мы хотели.
Однако с каждым днем я все больше понимал, что ее настоящая жизнь протекает в другом месте. Жизнь, в которой она, наконец, обретала плоть. Но так, как больной ощущает все свое тело в момент кризиса, когда его всего выкручивает и он кричит от боли. Анаис обретала саму себя в те загадочные часы, когда наслаждения ищут в глубине презрения к себе. Привычное страдание, когда у больного вырывают нерв за нервом, открывает ему подлинный образ его самого, отраженный в кипящих бурунах боли.
У меня осталось смутное и тревожное воспоминание о нашем последнем лете с Анаис. Я долго хранил фотографии роскошной виллы на скале, большого овального бассейна, словно подвешенного над морем. Только эти снимки доказывали, что эта вилла некогда существовала где-то в Испании. Потому что образы, сохранившиеся в моей памяти, больше походили на лубочные картинки, которыми порой расцвечиваются наши сны. Краски были чересчур яркими и казались фальшивыми. Видение Анаис дрожало в знойном мареве, в котором растворялся и край каменного бассейна. Привычное зрелище ее наготы ослепляло меня и исчезало в золотистом пламени. Я потерял две дюжины фотографий, оставшихся от того лета. Вернее, у меня их забрали. Я бы предпочел не говорить об Анаис ни с одной из женщин, вошедших в мою жизнь. Не из скромности. У меня просто-напросто такое чувство, что воспоминания не передаются вот так, во время болтовни в постели. Фигурки, которые тогда выходят из-под пера, годны лишь на то, чтобы украсить бумажный абажур настольной лампы. Однако женщины,
Ревность – вот ключевое слово истории! Возможно, Анаис в свое время научила меня от нее оберегаться. А ведь она дала мне немало поводов столкнуться с этим чувством. Зачем нагружать себя прошлым наших любимых? Неужели своего недостаточно?
Как бы то ни было, все мои фотографии с Анаис исчезли. Я не подумал о том, чтобы поместить их «в надежное место». На некоторых были запечатлены наши интимные отношения. Они служили закладками и были распиханы по философским трудам: проблески солнечного света на хмуром небе моего учения. Непривычные надписи из плоти и смеха на высоких серых стенах мудрости, взятых с бою и то ненадолго. Я был согласен сразиться с «категорическим императивом» или углубиться в лабиринты «чистого разума», но при одном условии: чтобы мне там порой встречалась миленькая попка Анаис. Но белые камешки, разбросанные Мальчиком-с-пальчик на «долгом пути сознания», с годами исчезли. Мои подружки мало понимали в философии, но, должно быть, заподозрили, что в моем странном пристрастии к книгам, которое ни о чем не говорит, скрывается какое-то извращение. Строгие серые или коричневые обложки – «Критика способности суждения», «Формальная логика и трансцендентальная логика» и т. д. – словно просторные рясы распутных монахов, не стеснявшие возбужденной плоти, должно быть, скрывали большое свинство. Так и оказывалось на деле, поскольку ревность в конце концов всегда находит то, что ищет. Даже наименее непристойные фотографии Анаис были конфискованы во время карательных обысков, проводившихся извечной любовной цензурой. Потом меня подвергали допросу. «Кто? – Одна девушка, разве не видно? – Когда? – В далеком прошлом, под развалинами Вавилона».
Ах, как я был неосторожен! Я засыпал в теплой неге разделенной любви, доверия, снисходительности, а просыпался, разбуженный дотошной и решительной археологиней, проводившей раскопки в моем сердце. Она докапывалась до пружин матраса, ибо даже постельное белье не ускользало от нескромной ярости: так сколько женщин спали на этих простынях?
Про Анаис я говорил даже с некоторым удовольствием: да, я сам сделал эти фотографии. Нет, она и не думала одеваться при виде фотоаппарата. Но она раздевалась перед настоящими художниками и принимала куда более откровенные позы. Да, она была шлюшкой. Да, она продавала себя, когда ей предлагали деньги. Однако она ничего не требовала, никогда ничего ни у кого не просила. И не задавала вопросов. Никто никогда не имел на нее прав. Память о ней мне не принадлежит. Она только рассказала мне, как уступала саму себя. Я не могу этим располагать.
Анаис собирала в ладошку насекомых, которые чуть было не утонули, и осторожно выкладывала на край бассейна. С умилением и заботливостью она смотрела, как длинные животики раскачиваются из стороны в сторону на сухом камне: шестеренки, якоря и пружины маленьких механизмов пришли в полный беспорядок. Потом помятые усики, пострадавшие лапки выпрямлялись. Сияющие надкрылья раскрывались, из-под них появлялись трепещущие прозрачные крылышки, и крошечная электробритва уносилась в лазурное небо.
Часами Анаис была так занята своими зверюшками, что ей некогда было поплавать. Мухи, осы, кузнечики являлись со всех сторон и ныряли в подернутую рябью воду в безумной жажде самоубийства. Анаис не успевала всех спасать. Жером предсказал ей, что в конце концов ее укусит оса, но Анаис его заверила, что ничем не рискует, потому что насекомые «чувствуют», что она их спасает. Анаис хотела только добра. С ней и в самом деле не случилось ничего неприятного.
Так мы провели лето во владениях «мсье Шарля». Оно находилось в Испании, как я уже сказал, в настоящей крепости, которую охранял от остального мира отряд стражников в мундирах, а томное стрекотание цикад образовывало у нас над головой хрустальный купол, предназначенный, наверное, для защиты от межконтинентальных ракет.