Анаконда
Шрифт:
— Нет, постойте, расскажите, как это было.
— Я бы предпочел вообще забыть об этом; ну да ладно, слушайте.
Вы знаете, я — уругваец. Из Сан-Эухенио, с севера. Я езжу туда — или, вернее, ездил — каждое лето. Там у меня живут тетка и две сестры, до сих пор еще одинокие. Теперь-то дом, наверное, перестроили, но тогда у него был жалкий вид. Комната, в которой я жил, находилась на отшибе, вдали от остальных. Знаете, деревенские дома строятся по какому-то странному принципу — кухня, например, оказывается затерянной где-нибудь в глубине дома.
Так как обычно возвращался я домой поздно, а шаги мои легкостью никогда не отличались, я предпочитал ходить через пристройки, примыкавшие к жилой части дома. Таким образом, у меня был отдельный ход, и я никого не беспокоил. Мой
Однажды я возвращался домой в час ночи. Я уж не буду рассказывать вам, как тихо по ночам в Сан-Эухенио, тем более в те времена. Была удивительная лунная ночь. В потемках прошел я через амбар и склад, потому что дорогу знал прекрасно. Но через сарай — совсем другое дело: висевшие там шкуры, случалось, падали, а крючья, за которые их подвешивали, царапали лицо, и это было не очень-то приятно.
Я открыл дверь, запер ее за собой и, как всегда, остановился, чтобы зажечь спичку. Но, едва вспыхнув, огонь тотчас же погас. Я замер, сердце у меня остановилось, Я ни на что не натыкался, рядом в темноте — пустота. Но у меня было четкое ощущение, будто огонь погасили, кто-то задул пламя.
Я заставил себя тихо повернуть голову налево, затем — направо, но ничего не разглядел — полная темнота, и только в глубине сарая, на уровне пола просачивались между досок тонкие лучи света. Однако огонь погасили: здесь, в сарае, кто-то был. Но кто и зачем? Усилием воли я заставил себя успокоиться и открыть коробок, чтобы снова зажечь огонь. Я уже почти чиркнул спичкой… А что, если ее опять задуют? Почти физически я ощутил, как холод, ужасный леденящий холод поползет у меня вверх по позвоночнику, если огонь снова погасят… И рука моя остановилась. Я подумал, что, может быть, здесь — передо мной, рядом со мной, позади меня — стоит кто-то, и в этой мрачной близости он уже приготовился снова задуть огонь, чтобы я его не увидел!
Я не выдержал и, подавив противную слабость, кинулся вперед наугад. Кажется, я коснулся рукой чего-то похожего на крюк, наткнулся на что-то, поцарапал лицо… И наконец, пробежав метров двадцать, показавшиеся мне в моем почти бредовом состоянии бесконечностью, добрался до противоположной двери и, выбравшись, судорожно вздохнул. Придя к себе, я принялся читать и читал до половины четвертого, настораживаясь при малейшем шуме. Это была одна из самых тяжелых ночей в моей жизни…
— По крайней мере, — перебил его Каррассале, — переживания длились недолго.
— Как сказать. На следующую ночь моего дядю нашли мертвым — его убили ударом ножа у входа в сарай. Человек, подкарауливавший накануне дядю, и задул мою спичку, чтобы я его не заметил.
Европа и Америка
Итальянский священник Сальвадор Педро (испанец по происхождению) приехал в Долорес {26} . И сразу же его постигла серьезная неудача. Конечно, человек более искушенный, чем он, мог бы предвидеть, что святой церкви и ее справедливому вмешательству будет нанесен подобный удар… И все-таки какое безбожие! После приключившейся с ним беды его всю ночь трепала лихорадка. В бреду Сальвадору Педро мерещились юноши и девушки из родного местечка. Их было много. И все они шли к нему со своими повседневными тревогами и волнениями. А он, как и следовало священнику, поучал и утешал их. Но здесь, в этой преступной Америке… О, святое небо!
26
Долорес — городок в провинции Буэнос-Айрес.
Кого следовало винить в сегодняшнем происшествии? Педро приехал в Долорес, не отрешившись от своей беспредельной наивности. Как никто, он верил в свое святое право наставлять заблудшие
Поистине он не знал, куда едет. И отъезд его произошел так внезапно, что приходский священник не успел предупредить его о том, насколько благоразумным следует быть в этой стране.
Не успел он, помощник священника, поселиться здесь, как какая-то несчастная, обливаясь слезами, пришла к нему за советом. Бедняжка отдала руку и сердце неблагодарному юноше. По не далее как вчера он бросил невесту и вместе с обещанием жениться унес с собой бесчисленные поцелуи, на которые та не скупилась целых три месяца. Педро Сальвадор долго утешал девушку, и самым большим утешением было обещание вернуть бывшего жениха на путь веры и семейного долга.
Едва она ушла, священник взял свое сомбреро и спокойно отправился в дом неверного. Он не тревожился о судьбе овцы, заблудившейся на обычном перекрестке.
Педро постучал в дверь и назвал себя. Но открыли ему не сразу. Наконец он вошел и поздоровался с каким- то человеком, который посмотрел на него с нескрываемым удивлением.
— Вы — сеньор Карлос Альсага?
— Да, это я, сеньор.
Когда хозяин назвал его «сеньором», а не «падре», священник сделал едва заметное движение. Впрочем, с той минуты, как он вошел в этот дом, ему было не по себе. Его смущало откровенное любопытство в пристальном, настойчивом взгляде Альсаги.
Чтобы придать себе бодрости, священник прервал молчание:
— Верно ли, что сеньор дал слово жениться на сеньорите Лине Огхьеро?
В устремленных на него глазах выразилось нечто большее, чем насмешливое любопытство.
— Да, сеньор.
— Мне сказали — одному богу известно, правда ли это! — что сеньор без видимой на то причины взял назад свое слово.
— Да, сеньор.
Спокойствие изменило Педро: он не привык, чтобы с ним так разговаривали! Интуиция подсказала ему, что безбожие и бесчестие царят в этом доме и в душе этого человека. Он с трудом взял себя в руки и стал говорить — вначале по памяти. И чем дальше, тем тверже звучал его голос. Он говорил о плачущем покинутом создании; о том, что даже слово, данное наедине, то же, что обещание, данное перед самим богом. Что же это будет за жизнь, если начать нарушать не только свой общественный долг, но даже услышанную богом клятву о вечном союзе. Голос обманутой девушки высоко вознесется, и даже ценой вечных угрызений совести не всегда удастся спасти свою душу…
Священник говорил стоя, воздев руки к небу… Он уже не сомневался в исходе проповеди, так как помнил о многих подобных случаях. Люди, уличенные в неблаговидных поступках, всегда признавали свою вину.
Его собеседник молча смотрел на него. Наконец священник умолк и платком вытер пот со лба. Убедившись, что он сказал все, что хотел, Карлос Альсага вежливо спросил его:
— Сеньор все сказал?
— Да, — пробормотал Педро.
— Хорошо, а теперь выслушайте меня. Вот какое дело, сеньор: здесь, в Америке, и особенно в моем доме, каждый поступает так, как находит нужным. Тем более я. А давать непрошеные советы, как это только что сделал сеньор священник, считается у нас признаком невоспитанности и дурного топа. Благодарение богу, который живет в моей душе, чему вы, конечно, не верите, я уже много лет знаю, что именно должен делать, и делаю это, может быть не всегда хорошо. Ради собственного блага, сеньору священнику следует навсегда запомнить мои слова, ибо каждый сказал бы ему то же самое. Я понимаю, что сеньором руководили высокие, благородные побуждения, и я был бы счастлив слушать его и дальше. Но его сегодняшнее красноречие причинило мне страшную головную боль, которая от дальнейших советов может стать еще сильнее. А так как это опасно для нас обоих, я прошу сеньора священника немедленно покинуть мой дом и запомнить, что мои советы, в особенности последний, стоят больше, чем все его, вместе взятые.