Аналогичный мир - 2
Шрифт:
— Я майор Арсеньев, — заговорил по-английски очкастый. — Буду вести твоё дело. Назови своё имя.
Что ж, обычная провокация. Имя рабу не положено. Странно, что его берут на такой глупый крючок. Но он не связан и руки не прикованы, если их как следует разозлить, то…
— Чак, сэр, — слова почему-то застревали, их приходилось выталкивать.
— Хорошо. А полностью?
Он с усилием поднял на них глаза, руки на крышке стола сами собой сжались в кулаки. Русские смотрели на него спокойно, очень внимательно, без ненависти и страха. Его все боялись. Даже те временные хозяева, которым сдавал его в аренду Старый Хозяин. И ненавидели.
— Пей, — говорит Очкастый.
Он осторожно сдвигает руки, охватывая ими стакан. Как это они не побоялись дать ему стекло? А если там не вода, а рассол или ещё что? Но он уже наклонился и коснулся губами края. Вода? Вода! Он делает ещё глоток, и сдерживаемая дрожь вдруг прорывается, всё тело дрожит, ходит ходуном, даже зубы стучат о стакан, горло сводит судорогой, вода течёт по подбородку, заливается за воротник… последние капли он выпивает, запрокидывая стакан над головой, вытряхивает их в рот.
— Дать ещё? — спрашивает второй.
Он молча мотает головой. Нет, он не даст себя прикормить, как тогда…
— Я мало убил, — говорит он вдруг неожиданно для самого себя. — Мало. Не успел. Всех.
— У тебя был список? — спрашивает Очкастый.
— Я их знал, всех, — выплёвывает он слова. — А не этих, так других. Всех. Под корень.
Очкастый спокойно смотрит на него, а он уже не может остановиться.
— Я их видел. Тогда они… им чужая жизнь ничто… Ликвидировать списком… Главное — массовость… Не распыляться… Ну, так и я их… Списком. Их жизни мне ничто. Все они передо мной ползали, у меня в ногах валялись! Все! — он переводит дыхание. Почему они не ударят его? Чего ждут? Он наговорил уже достаточно даже не для удара, а для пули. Чего им ещё? — Вы убьёте меня, но я убивал вас! Сам! Без приказа!
Он вдруг понял, что кричит, и замолчал.
— А по приказу? — спросил Очкастый. — Многих убил?
— Много. Не считал, — он заставил себя говорить без крика. — И убивал. И бил. И тоже. Молили меня.
— Как звали твоего хозяина?
Он судорожно схватил ртом воздух.
— Которого, сэр?
Он сказал «сэр», он что, ломается? Они быстро переглянулись.
— Их было так много?
— Меня сдавали в аренду, сэр, — тихо сказал он, поняв, что сломался.
— Ну что, — заговорил вдруг второй. — Интересная, конечно, ситуация…
— Не-ет! Нет, сэр, не надо! Я всё скажу, всё сделаю, только не надо, сэр! Не надо! Только не это!
Он захлёбывался в своём крике, не смея встать, бился головой о крышку стола. И вдруг… сильная рука, ухватив его за волосы, подняла голову, а другая, не менее сильная, прижала оба его запястья к столу. Его держали крепко,
— Ну, — он сжался, ожидая неизбежного, но прозвучали совсем другие слова: — И чего ты распсиховался?
Хватка постепенно ослабла. Его не держали, а придерживали. Очкастый принёс ему стакан с водой. Тот, пустой, он, видно, сбросил со стола, сам не заметил когда. Он пил маленькими частыми глотками.
— Успокоился? — спросил его Скрутивший.
Он кивнул.
— Тогда давай дальше поговорим.
Они не отошли, остались стоять рядом. И их вопросы падали на него сверху, как удары. Он и вздрагивал от них, как от ударов. И отвечал. Уже плохо сознавая, о чём его спрашивают и что он отвечает. А потом Очкастый сказал:
— Хватит на сегодня.
И его отвели в эту камеру. Маленькую. На полу и десяток вплотную не ляжет. Но он один. И есть намертво приделанная к стене койка, такой же стол напротив и стул. И стена не решёткой, а сплошная, дверь с окошком. Такие камеры он видел. В распределителе в таких, только без мебели, держали лагерников. Никогда не думал, что попадёт в такую. Ему принесли еду. Миску с кашей, кружку с чем-то вроде кофе и два ломтя хлеба. Он всё съел и снова лёг на койку.
Чак осторожно пошевелил плечами, сжал и разжал кулаки. Нет, всё в порядке. Пока. А дальше что… дальше не его воля. Когда дадут сигнал отбоя, ну, простыни, конечно, излишество, но одеяло дадут? Тогда можно будет раздеться и лечь нормально. И закутаться так, чтобы никто не видел лица. Хотя… что он наговорил этим русским? А! Не всё ли равно? Он пришёл к финишу. Этих беляков ему не простят. Да и прошлых тоже.
Они стояли у окна, смотрели на улицу и слушали. Когда внизу хлопнула калитка, миссис Стоун повернулась к Рози.
— Давайте наведём порядок, Рози.
— Да, конечно, — Рози тряхнула головой и подняла с пола разорванный пакет от шали.
— Нет, Рози. Сначала отберите, что вы возьмёте себе на память о Джен. Остальное потом.
— Что потом, миссис Стоун?
— Потом мы опять всё раскидаем. Имитируем погром.
— Да, но… зачем?
— А зачем это сделал тот, кто уводил девочку? Подумайте, Рози.
— Эндрю, кажется? Нет, Андре.
Миссис Стоун поморщилась.
— Без имён, Рози. Ну, так зачем он это сделал?
— Ну-у, — Рози почувствовала себя ученицей на экзамене и рассердилась. — Ну откуда я знаю?! Ну, чтобы подумали, что здесь уже были… эти.
— Вот и мы сделаем для этого же. Пусть думают на них. Выбирайте.
Рози обвела взглядом комнату.
— Но… я, право, затрудняюсь. А вы, миссис Стоун?
— Побыстрее решайте, Рози. Мне, да и вам, пора домой.
Рози нерешительно взяла с комода фарфорового пеликана.
— Миссис Стоун, почему Джен не взяла его с собой?
— Тяжело, громоздко, безвкусно, лицемерно и подло, — отрезала миссис Стоун.
Рози вздрогнула от её тона и выронила статуэтку. И увидев осколки, заплакала. По-девчоночьи, всхлипывая и даже как-то подвывая. Миссис Стоун, не обращая на неё внимания, деловито распахнула дверцы шкафа, сгребла и разбросала по полу какие-то вещи, тряпки, смахнула с комода валявшиеся там забытые или ненужным мелочи, выдернула и бросила на пол ящики. Потом ушла на кухню. Рози вытерла ладонями лицо и пошла к ней. И уже вместе, стараясь особо не шуметь, они побили и разбросали посуду и утварь. Рози заглянула в кладовку.