Anamnesis morbi. (История болезни)
Шрифт:
Охотник отнял от Клары руки и на секунду задумался. Потом, пробурчав недовольно:
— Ну уж нет, рано, до ночи времени еще много! — принялся сосредоточенно хлестать ее по щекам.
Девушка, не приходя в сознание, тихо застонала.
— Жива, стало быть! — удовлетворенно констатировал насильник.
Он порылся в своем портфеле, достал оттуда пузырек темного стекла и, отвинтив колпачок, сунул под нос своей жертве. Едкий аммиачный запах заставил Клару поморщиться и открыть глаза.
— С возвращением, душечка! — нежно улыбнулся ей страшный гость.
18 июля, 11.40,
отделение реанимации
Хруль
Я спустил ноги с кровати и отсоединился от капельницы с монитором. Хватит валяться, я вполне прилично себя чувствую… если не считать легкого головокружения и боли в местах ожогов от электродов. Нет, прав все-таки был один мой приятель, невольно ставший однажды свидетелем нашей работы. Уж не помню, по какой надобности я привел его тогда в наше отделение… то ли кардиограмму записать, то ли прокапать что-то… Неважно. Но в то время, когда он лежал себе смирненько на коечке в ожидании обещанной процедуры, в той же палате кто-то из наших пациентов надумал самовольно отправиться в страну вечной охоты. И тут началось… ничего особенного, обычный процесс сердечно-легочной реанимации при клинической смерти. А приятель мой, забившись в угол своей койки, все это наблюдал. Да, забыл сказать, к медицине он никакого касательства не имеет. Чем тогда все закончилось для безвременно почившего, уж и не помню. Но в суете мы совершенно забыли о моем госте. Вспомнили только тогда, когда он робко вошел в прокуренную ординаторскую, где мы бурно обсуждали результаты последнего футбольного матча. Дружок мой скромненько так, по стеночке просочился внутрь, уселся рядом и в полном молчании выкурил пять сигарет подряд. А потом официально заявил:
— Мужики, вот ей-ей… зуб даю: домой вернусь, сделаю во всю грудь наколку: «Не реанимировать!»
И вот теперь, потирая обожженную электричеством грудь и кашляя ободранным трубкой горлом, я думал о том, что в словах его, наверное, была своя сермяжная правда…
Я завернулся в казенную простынку аки свободный гражданин Древнего Рима. Добрые коллеги куда-то уволокли мои одежды, оставив лежать в чем мать родила. Надеюсь, Кларочка меня не видела в костюме Адама? Или, наоборот, надеюсь, что видела? Терзаемый собственным дуализмом, я осторожно выглянул в коридор. Там было пусто. Стараясь перемещаться как можно тише, я двинулся в сторону ординаторской, не без оснований рассчитывая найти там какую-либо одежонку. Процесс осложнялся тем, что тапки мне подсунули размеров на пять больше требуемого. После нескольких безуспешных попыток идти в них так, как это обычно делают прямоходящие, я понял, что требуется иной подход. Представим, что вокруг — зима, а на ногах моих — лыжи. Так, левая пошла. Теперь правая. Отлично, снова левая. Опять правая. Получается! Походкой Раисы Сметаниной я продолжил путь к вожделенной цели. До заветной двери оставалось совсем немного, как вдруг…
Со страшным грохотом из третьей палаты навстречу мне вышло нечто. Поначалу я воспринял ЭТО как скверную пародию на самого себя. Существо было так же элегантно задрапировано в простынку с черными штампами нашего отделения. Более того, оно передвигалось такой же изящной походкой олимпийского чемпиона по лыжному спорту… но при этом издавало жуткий металлический лязг, словно танковый полк на марше. И в
— Сынок, где тут у вас уборная?
Я отвесил челюсть и машинально показал нужное направление. Нечто благодарно кивнуло и поступью Железного Дровосека споро двинулось в сортир.
— Ветрова, куда пошла?! — раздался знакомый рев из покинутой монстром палаты и оттуда вылетел Петрович.
Он был в гневе. В полтора прыжка преодолев расстояние до существа, он отважно схватил его в охапку и поволок обратно. Плененный гуманоид засучил ножками в воздухе, и на мраморный пол, высекая искры, рухнули два больших железных тапка (по крайней мере, мне они таковыми показались). Нагнувшись над одним из них, я с удивлением признал в предмете банальное больничное судно (не путать с судном, которое корабль: больничное судно по морям и рекам не плавает, оно выполняет куда более важную задачу — заменяет лежачим больным унитаз, принимая в себя их естественные отправления.). Я с интересом прислушался к диалогу Петровича и разутого пришельца.
— Бабуля, я же говорил: нельзя вставать. И ходить нельзя! — это Петрович.
— Сынок, я ж тебя спрашивала, как же мне по нужде-то ходить! Ты мне сам сказал, мол, ходи, бабка, в судно. Ну дык я, стало быть, одела его да и пошла. Только уж не обессудь, милок, в одном судне страсть как неудобно было иттить, так я у соседки второе взяла!
Петрович взвыл:
— В судн'o, я говорил, в судн'o, а не в судн'e!
Со стороны ординаторской раздалось дружное ржание. На шум в предвкушении дармового зрелища, выползли скучающие коллеги. Пользуясь общей суматохой, я по стеночке проскользнул внутрь. Свою одежду нашел почти сразу и наконец-то привел себя в достойный вид.
Надо бы все-таки поговорить с Викой. Два месяца прошло с того памятного вечера, когда я внезапно обнаружил ее в нашем отделении. И два месяца я трусливо избегал встречи с ней. Ни тогда, когда она лежала у нас, ни позже, когда ее перевели в кардиологию, ни уж тем более когда она выписалась, я не нашел в себе сил и смелости подойти и поговорить… Мужа ее видел один раз, мельком, когда он приходил ее навестить, а вот ее саму — не сложилось. Да, может быть, оно и к лучшему…
Но вот теперь, пожалуй, время настало. Я решительно направился к Викиной палате.
Она спала. Но от той безмятежности, с которой она дремала тогда, в первый свой визит к нам, ничего не осталось. Сейчас Вика полусидела в кровати, подпертая несколькими подушками; дыхание ее было хриплым и частым. Посиневшие губы жадно хватали кислород, непрерывно поступающий в прозрачную маску на ее лице. Некогда мягкие черты заострились так, словно за эти два месяца она прожила лет тридцать.
Мало что напоминало в лежащей передо мной умирающей женщине ту, по которой я сходил с ума пятнадцать лет назад… и все-таки, я не мог оторвать от нее глаз. Взяв Вику за руку, я попытался найти пульс. Он был неровным и слабым, а сама рука — совершенно ледяной. Сколько же еще? Месяц? Вряд ли больше. Значит, у меня есть тридцать дней, чтобы спасти мир. И Вику. Я невольно усмехнулся: герой собрался в поход. Голливуд отдыхает.
— Спаси меня, Пашка! — Голос Вики прошелестел так тихо, что поначалу я подумал, что мне показалось. Но нет, она открыла глаза и с мольбой смотрела на меня:
— Ты можешь… меня спасти? — было видно, с каким трудом давалось ей каждое слово.
— Я постараюсь, Викуша. Я очень постараюсь! Ты только держись, ладно?
Она вцепилась ледяными пальчиками в мою руку и улыбнулась:
— Так? Я не могу крепче, силенок… не хватает.
— Ничего. И так хорошо. Мы справимся. Мы с тобой обязательно справимся… — К горлу подкатил ком.