Anamnesis morbi. (История болезни)
Шрифт:
— Спасибо, Николай Глебыч! Только это больше ваш успех, чем мой. Я ведь выставила свои старые работы, которые, в общем-то, так или иначе уже демонстрировались почтеннейшей публике. А вы смогли организовать выставку и преподнести их по-новому. Спасибо вам!
— Да полно тебе, Вика! Я всегда говорил, что твои картины гениальны. И сейчас только еще более утвердился в своей правоте. Это тот случай, когда ученица превзошла своего учителя… Ладно, не красней, пошли пить шампанское и принимать поздравления!
Старый художник, увлекая за собой ученицу, ринулся сквозь толпу к накрытому столу. Раскрасневшаяся
— Жена, а ты, оказывается, тайный алкоголик! Вот так живешь-живешь с человеком пятнадцать лет и не знаешь его слабостей. Надо бы тебя почаще на пик славы забрасывать… глядишь, еще чего вскроется. — Михаил приобнял супругу за талию и чмокнул в щеку. — Поздравляю! Народ ликует.
— А ты? — Вика почувствовала, как стремительно хмелеет.
— А я что? Или я — не народ? — оскорбился муж. — Я — его яркий представитель. И посему ликую тоже. Могу даже в воздух чепчики покидать. Где тут у вас чепчики раздают?
— Колпак бы тебе выдать… шутовской. Ты почему опоздал?
— Извини, дорогая, меня не отпускали благодарные больные. Ну просто вцепились посиневшими скрюченными пальцами в одежды и умоляли: «Ну полечите же, полечите нас еще!» Порвали халат и дрались за лоскуты. А я сбежал.
— Твои больные — фетишисты?
— Нет, они просто без ума от своего доктора… Ну хорош я, хорош. Что ж поделать, — сокрушенно вздохнул Михаил, создавая из четырех маленьких бутербродов с икрой один большой. — Я зато в книге отзывов тебе такую запись оставил — закачаешься! На трех страницах.
— И что же ты накропал?
— Не помню уже. Это же в порыве вдохновенья. Муза пришла и ушла. Вкратце смысл сводится к тому, что ежели какой смертный не восхищен твоими полотнами, то горе ему, ибо ущербный он разумом и убогий духом. И пристало ему лишь биться челом неразумным о стену кирпичную до полного избавления от жизни своей пустой и никчемной, — муж попытался поместить созданную им конструкцию в рот.
Конструкция оказалась значительно больше входного отверстия. Михаил озадаченно осмотрел ее и начал с аппетитом употреблять по частям.
— Врун, хвастун и обжора, — констатировала Вика, смахивая осыпавшуюся икру с любимого мужниного галстука.
— Угу… зато чертовски обаятельный, — согласился муж, оценивающим взглядом окидывая блюдо с пирожными.
Вика собралась было еще раз пройтись по поводу аппетитов своего благоверного, но осознала безнадежность замысла и махнула рукой. К тому же к ней вновь подлетел Ерохин:
— Голубушка, прошу на подиум. Ты просто обязана сказать прочувствованную речь жаждущей публике. И не забудь горячо и от всего сердца поблагодарить своего старого учителя за его невероятное терпение, — Николай Глебович вновь железной, совсем не старческой хваткой, стиснул Викину руку и помчался к небольшой сцене.
Вика, совершенно смущенная, поднялась к микрофону. Сердце бешено застучало.
— Дорогие друзья! Я знаю, что должна что-то сказать, соответствующее случаю, но абсолютно не знаю, что именно. Я вижу, что мои картины доставили вам радость… и, наверное, это самое главное для меня: знать,
— Ты забыла сказать «старому учителю»! — под смех окружающих выкрикнул Николай Глебович.
— Не забыла. Язык не повернулся назвать вас старым… — Вика хотела продолжить мысль, но вдруг почувствовала, что ее язык действительно не поворачивается.
Она растерянно стояла перед микрофоном, смотрела на десятки обращенных к ней глаз и… молчала. Онемел не только язык: от самых пальцев ног вверх по ее телу словно устремились тысячи ледяных муравьев… и там, где прошли они, не осталось ничего живого. Ее тело ниже пояса просто исчезло, осталась лишь холодная тяжесть. Вика успела понять, что, как только эта волна холода достигнет груди, ее дыхание остановится. И это понимание стало последней оформленной мыслью перед тем, как Вика потеряла сознание.
Два месяца назад, 17.40,
отделение реанимации
…Свет бил в глаза даже через закрытые веки. Открывать их Вике совершенно не хотелось: там, снаружи, раздавались приглушенные чужие голоса и непонятные звуки… а еще царили резкие, какие-то казенные и незнакомые запахи. Вика прислушалась к своим ощущениям и обнаружила саднящую боль под правой ключицей: словно неведомый злодей воткнул туда шило, да так и оставил.
Все-таки приоткрыв глаза, она скосила их вправо и с удивлением обнаружила торчащую из своего тела полупрозрачную трубку, уходящую куда-то вверх. Проследив за ней взглядом, художница увидела висящий над собой небольшой пластиковый пакет, из которого очень медленно капала в трубку прозрачная жидкость.
— Капельница! — сообразила вслух Вика. — Это же капельница… А я — в больнице…
— Совершенно верно! И даже не просто в больнице, а в реанимации. Уж так вышло, Виктория Николаевна, — говорил человек в светло-зеленой хирургической пижаме, стоящий у кровати. — Позвольте представиться: Виталий Вениаминович Торопов, заведующий этим отделением и ваш врач на сегодня, — говоривший человек улыбнулся, и эта улыбка Вике понравилась.
— А почему только на сегодня? — поинтересовалась она.
— Потому что, во-первых, завтра мое дежурство закончится, и я покину сие заведение, а во-вторых, полагаю, что и вы тут не задержитесь… у нас, знаете ли, долго не залеживаются. Если все пойдет хорошо, завтра вас переведут в соседнее отделение. В кардиологию. И там вы обретете постоянного доктора. Так что до завтра я в полном вашем распоряжении! — доктор опять улыбнулся и, взяв Вику за запястье, уставился на свои часы.
— Что со мной случилось, Виталий Вениаминович? Я помню мою выставку, банкет… я что-то там говорила… пыталась сказать речь… а потом — темнота и тишина… и вот вы, больница… реанимация! Я что, умирала? И почему кардиология? У меня инфаркт?! — последние слова Вика почти прокричала.