Анархические письма
Шрифт:
Когда человек чему-то служит безусловно и абсолютно, он – не личность, ибо растворяет себя в этом, объективирует свою субъектность, «снимая» себя, свое творчество, лицо, свободу, бежит от самого себя – в дело, в идею, веру, компанию или фетишизируемые им вещи.
Когда человек ничему не служит, ни к чему не привязан, ни на кого не воздействует, ничего не изменяет, никак себя не проявляет, не имеет определенного содержания – он не личность, но «пустое место», ноль, нечто нетворческое, несвободное, несуществующее, не нужное никому.
Чтобы быть личностью, человек должен и служить, и не служить, и верить, и не верить, и отдаваться весь, и оставаться самим собой, иметь связи, идеи, убеждения, содержание – и не отождествлять самого
Творческий ноль, бесконечное в конечном, бессмертное в смертном, микрокосм – вот лишь некоторые, наиболее очевидные из парадоксов, вне которых невозможно вообще говорить о понятии «личность».
Как определить человека? Сегодня он смеется, завтра обманывает кого-то, потом – глядь: ногу ушиб, а потом книжку читает. Ловкий, многоликий Протей, выскальзывающий из рук Менелая в египетской пустыне. Как актер: сегодня – Гамлет, завтра – Тартюф, а послезавтра – Дон Кихот или Хлестаков. Роли разные, а определение одно – актер. Игра, артистизм, дуракаваляние, смех – свобода. Ведь свобода есть и свобода свободно менять свои роли.
Каждый человек стремится стать одной струной, одним мотивом, тогда как может и должен быть целым оркестром, целой полнозвучной симфонией. Человек полифоничен по природе.
Я не один – меня много. Я не застывшая сущность – я свобода. У меня не одна роль, а много ролей, хотя театр един: одна сцена, одна труппа. В какой-то момент жизни человек обнаруживает, что под ним ничего нет, что все – вокруг него, в нем самом – шатко и непрочно, что он падает, падает в пустоту, проваливается, как в дурном сне, в пропасть… И тогда от него зависит: продлится ли падение бесконечно, до самой смерти или – сменится свободным полетом.
В попытке слиться с какой-то ролью, растворить себя в маске, человек стремится предать себя, предать бесконечность в себе. Об этом предательстве не скажешь лучше, чем сказал писатель Хулио Кортасар в романе «Игра в классики": «Он боялся предательства, предательства, которое случится, если он согласится на расклейку плакатов или какую-либо другую коллективную деятельность; предательства, которое примет вид приносящей удовлетворение работы, будничных радостей, удовлетворенной совести, сознания выполненного долга. Он знавал достаточно коммунистов и в Буэнос-Айресе, и в Париже, которые способны были на многое, искупавшееся в их глазах их «борьбой», тем, к примеру, что посреди ужина им случалось вскакивать и бежать на собрание или выполнять какое-либо поручение. Общественная деятельность этих людей сильно смахивала на алиби или предлог, подобно тому как дети часто служат для матерей предлогом, чтобы не заниматься тем, чем стоит заниматься в этой жизни…»
Конечно, зрители часто отождествляют актера, сыгравшего удачно и выразительно какую-то роль, с этой ролью. Но, как бы актер ни вжился в роль, эта роль – всегда не весь он и не совсем он, а лишь его маска, грань, лик, ипостась его. И сказать, что актер – это и есть его роль, значит унизить актера, сведя его в плоскость. Но многие люди стремятся свести, загнать себя и других в подобную маску, роль, плоскость. Тут все сгодится: ярлыки, штампы, партии. «Я как революционер», «я как русский», «я как верующий» и т.д. Может быть, мне необходимо даже отдать свою жизнь, честно играя свою роль, но, ради Бога, не унижайте же меня, не говорите, что революционер или христианин или русский это и есть весь я (учтите: это даже не совсем я!). Конечно, отождествить меня с моей ролью удобно и для вас, и для меня. Ибо я – я сам – неуловим, неповторим, уникален и невыразим, неописуем. (Эту мысль, как никто, пронзительно, многообразно и всесторонне, выразил в своей книге Штирнер.) Истина Революции высока, нет слов; она общая – вбирает в себя кусочки и грани тысяч людей, но и нивелирует их в равнодействующей, но моя, личная Истина – намного выше.
Главное – в человеке, в мире, в книге, в картине – всегда за кадром. Не следует забывать о том, что главное
Мое «я» всегда бесконечно больше, чем любая моя роль, маска, действие, статья, мысль, слово – поэтому-то «я» остается так никогда и не реализованной бесконечностью, а роли, поступки, слова и принципы – лишь оттиски этой бесконечности на плоскости жизни. Но, хотя это и так (принципиальная нереализуемость в адекватном конечном нашего бесконечного «я» – одна из сторон человеческой трагедии), отождествлять «я» и свою роль, свою маску – самоубийственно.
Вечная драма человека – бесконечного в конечном – как, будучи всем, стать кем-то; как, будучи кем-то, не переставать быть всем, а не только этим кем-то? Как иметь широкие взгляды, но без бесхребетного индиффирентизма; как иметь определенные взгляды, но без партийного сектантства? Как быть одновременно и широким, и твердым, – так, чтобы широта не вела к дряблости убеждений и параличу действий, а твердость не вела к узости взгляда? Каждый сам решает для себя эту общую проблему.
И, прежде всего, как найти в той бездне, которая нам открывается внутри нас самих, точку опоры? «Всегда следовать себе» – это верно, но как? Сократу его внутренний голос говорил только чего не делать, но никогда не предписывал – что ему делать. Поэтому для начала можно хотя бы не быть не собой , не растворять, не топить себя в чужом, открывать, узнавать себя шаг за шагом. Чтобы понять, что есть «я», надо для начала понять, что не есть «Я». И тогда, быть может, наш резец срежет с глыбы мрамора все чуждые напластования и под ним проступят, наконец, очертания нас самих.
Утверждая что-нибудь, я утверждаю себя. Делая что-нибудь, я делаю себя. Узнавая нечто, я узнаю себя. Если же это не так, слова обесцениваются, звуки и знаки уходят в никуда, в бездонный колодец, а меня нет. А, раз меня нет, то мое (и моего Смысла) место в мироздании занимает крикливая, пестрая и аморфная пустота.
Удел личности трагичен. Потенциально способная стать всем, быть всегда, постичь все – она смертна, конечна, ограничена, обречена быть чем-то (кем-то) конкретным и, зная об этом, все же вечно катить в гору жизни свой Сизифов камень. Но, будучи незавершенной и несамодостаточной, будучи бесконечно одинокой и единственной, каждая личность нуждается для своего признания и самосознания в других божественных и единственных личностях. Как поэтически выразился Хосе Ортега-и-Гассет: «Бог смотрит на меня глазами каждого человека». Или, как подчеркнул философ Мартин Бубер, – человек это не просто «Я», но «Я» плюс «Ты». Без «Ты» «Я» не существую, «Я» не ведаю о себе. И вновь Ортега-и-Гассет: «Каждая жизнь есть точка зрения на Вселенную… Нельзя смотреть на мир анонимным зрачком».
На пути познания и утверждения Смысла, Истины, Добра каждую личность подстерегает Сцилла рабства и Харибда произвола. Если человек признает, что есть некое объективное Добро, Бог, Смысл, и их можно познать, обосновать, доказать, если он позволит растворить себя в Прогрессе, Обществе, Разуме и прочих фантомах, то получится, что личность и свобода не нужны, что они – лишь детали, украшения, декорации, частности. Личность в такой ситуации понимается лишь как слуга и винтик, как воплощение и функция внеличностного Смысла, а свобода понимается либо как осознание фатальности («осознанная необходимость» Спинозы, Гегеля и Маркса), либо как зло, отпадение, самообособление (так понимал человеческую природу Августин). Добро, Смысл, понимаемые как нечто космическое, объективное, божественное, надличностное, неизбежно исключают свободу и подчиняют личность, растворяют их в своем всеобъемлющем детерминизме. Это одна опасность, подстерегающая современного человека.