Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых
Шрифт:
Она не сомневалась, что вокруг нее были одни враги и что, возможно, они были подосланы Маунтбэт-теном. Андерсон не доверяла никому из тех, кто был возле нее в деревне Унтерленгенхардт. Наверное, не было более преданных ей людей, чем принц Фридрих Саксен-Альтенбургский и баронесса Моника фон Мильтитц, которая принадлежала к числу тех дам, которые жили вместе с Андерсон и ухаживали за ней, но в беседе с Милюковым она для этой пары не нашла ничего, кроме презрения, постоянно унижая их и стараясь убедить всех, что никому из них доверять нельзя. Принц, говорила она, «постоянно интригует против меня», и она заставила Милюкова поклясться, что он будет хранить в тайне содержание ее планов и писем, поскольку преданному ей Фридриху «было невозможно доверить хоть что-либо!» {11} Что же касается баронессы фон Мильтитц, то чтобы та ни делала, все было плохо для Андерсон, и если принцу Фридриху она просто не доверяла, то баронессу она откровенно ненавидела, называя ее «змеей» и «исчадием ада» {12}.
«Боткин – это мой единственный друг, – с нескрываемой грустью сказала Андерсон Милюкову, – я доверяю только Боткину и никому больше» {13}. И хотя Глеб вел регулярную переписку с ней, эти двое не виделись друг с другом с 1938 года. В том году он окончательно расстался с канонами
В 1965 году Глеб Боткин и его жена Надин переехали в город Шарлотсвилль, штат Вирджиния, где жила их дочь Марина вместе с мужем-адвокатом Ричардом Швейцером и детьми. В письмах к Андерсон Глеб описывал свой новый дом в лирических тонах. «Здесь все напоминает мне о Царском Селе, – писал он, – поскольку тут стоит много очаровательных зданий восемнадцатого века» {16}. Он писал также о том, что город расположен «в углублении», окруженном одетыми в зелень горами, и о том, что населен он «приветливыми и хорошо воспитанными людьми», главным образом «английской породы» {17}. Глеб медленно, но верно закладывал основу предложения, которое вскоре приобрело конкретную форму, в соответствии с которой Андерсон нужно оставить Германию и переехать на постоянное жительство в Шарлотсвилль, в США. Действительно, существовал ряд веских причин для переезда. Боткин был убежден в том, что если Андерсон останется жить в Шварцвальде, это не принесет ей ничего хорошего, он был озабочен не только тем, что ветшал ее дом и ухудшались условия жизни, Глеба также беспокоило финансовое положение женщины, которая по его глубокому убеждению являлась великой княжной Анастасией. Ее приверженцы, которые терпели ее несносный характер, ухаживали за ней, оплачивали ее счета и защищали от внешнего враждебного мира за стенами дома в Унтерленгенхардте, старели. Следовательно, требовалась уверенность, что за Андерсон будут ухаживать и будут обеспечивать всем необходимым в последние годы ее жизни. Люди, которые обвиняли Глеба в том, что он поддерживает Андерсон, исходя из своих собственных финансовых интересов, не представляли себе, насколько ненадежным было положение, в котором находился он сам: часто бывало так, что у Глеба едва хватало средств, чтобы обеспечить свою собственную семью, ведь его жена серьезно болела, а сам он был измотан и его здоровье тоже оставляло желать лучшего. Глеб тревожился, что после его смерти некому будет взяться за это дело и бескорыстно помогать и обеспечивать Андерсон.
Заботы подобного рода привели Боткина к доктору Джону Айкотту Мэнехену, личности хорошо известной и пользующейся всеобщей симпатией в Шарлотсвилле. Мэнехен, которого друзья звали Джеком, был сыном бывшего декана Университета Вирджинской школы преподавания и являлся обладателем многих ученых степеней этого учебного заведения, кроме того, он обладал любовью к истории, которую он преподавал в прошлом, и страстной любовью к генеалогии. Что еще более важно, Мэнехен располагал немалыми средствами, и, проникшись интересом к личности Андерсон, он согласился финансировать ее «посещение Америки на длительный период времени». Глеб как-то сказал о Мэнехене, что это «не человек, а небольшое торнадо», и Мэнехен своей эксцентричностю до какой-то степени напоминал Андерсон {18}. Он регулярно посылал ей письма, содержание которых даже тревожило ее – настолько полными энтузиазма и разнообразных идей были его беспорядочные послания. «Мистер Мэнехен, – доверительно сказала она в 1967 году Милюкову, – написал мне такое странное письмо, что я просто боюсь ехать в Америку» {19}. Прошел еще целый год, прежде чем Боткин наконец смог убедить Андерсон, что под опекой Мэнехена она будет в полной безопасности.
Не приходится сомневаться, что положение дел в Унтерленгенхардт становилось все более и более плачевным, и это помогло ей принять решение. В третью неделю мая 1968 года местные власти уведомили принца Фридриха, что претендентка обязана очистить от мусора и свое жилище, и запущенный сад, в котором последняя взяла за правило хоронить в неглубоких могилах своих умерших собак и кошек. Запах стоял ужасный. Не лучше была обстановка внутри дома. Однако услышав эту новость, Андерсон заперлась ото всех и, забаррикадировав свой дом, отказалась впускать в него кого бы то ни было. Принц Фридрих в течение трех дней простоял у ее дверей, выслушивая ее поношения, в которых она обвиняла его в предательства; на четвертый день его стук в дверь остался без ответа. Встревоженный, он вызвал местных пожарных, и, взломав замок, они открыли дверь. Андерсон лежала на полу, истощенная и почти без сознания. Ее отправили в больницу города Нойенбург и положили в палату № 85, где она провела семь недель. За время отсутствия Андерсон принц Фридрих произвел генеральную уборку ее дома, который, по воспоминаниям Йена Лилбэрна, «был приведен жившими у нее кошками в полный хаос». Всего родившихся в результате кровосмешения и больных кошек в доме было более шестидесяти, зловоние стояло такое, что потребовалась целая неделя на то, чтобы запах выветрился. Принц Фридрих распорядился усыпить всех кошек, а также Детку, последнюю из громадных и свирепых собак Андерсон, выкопать и вывезти разлагающиеся останки животных, закопанных в саду. К тому времени, когда запах в доме стал не таким невыносимым, и принц Фридрих и Йен Лилбэрн смогли войти и начать уборку внутри, они были изумлены тем, что открылось их глазам. «Это было невероятно, – вспоминает Лилбэрн, – подписанные фотографии императора и императрицы, письма от кронпринцессы Прусской, носовой платок, который принадлежал императрице
После того как она потеряла всех своих животных, а святость крова в ее представлении оказалась поруганной, Андерсон согласилась на предложение Боткина поехать в Америку. В сопровождении Милюкова 13 июля 1968 года Андерсон с большой неохотой взошла на борт самолета, который доставил ее из Франкфурта в Вашингтон, округ Колумбия. Это был первый в ее жизни полет на самолете, и Андерсон не испытывала никакого восторга по этому поводу. Самолеты, говорила она Милюкову, были «противоестественны», и она ругала их и называла «дьяволами» даже во время перелета над Атлантическим океаном {22}. Так Андерсон впервые оказалась на американской земле, с тех пор как ее почти сорок лет назад бесцеремонно выставили из дома отдыха «Четыре ветра» и отправили в Германию. Андерсон нравились Соединенные Штаты, ей нравились люди, местности и общий дух этой нации, и она с радостью приняла предложения Мэнехена – пока продолжалось лето, он знакомил ее с Вашингтоном и штатом Вирджиния. Вскоре они оказались в Шарлотсвилле, где нанесли визит Боткину и его семье, а также совершали поездки на расположенную неподалеку от города ферму Мэнехена Fairview Farm площадью 660 акров.
Андерсон была счастлива, здесь ей не приходилось постоянно доказывать, что она является великой княжной Анастасией, и после первоначального всплеска интереса, которым сопровождалось ее прибытие, средства массовой информации оставили ее в покое. Однако это спокойствие было нарушено в августе, когда на сцене появилось еще одно имя из прошлого императорской России. Но это имя пользовалось дурной славой. Это была Мария Распутина, дочь печально известного Григория Распутина, она приехала в Шарлотсвилль, чтобы встретиться с Андерсон. Перед революцией Мария могла встречаться с Анастасией в лучшем случае пару раз, хотя, как сказала Мария сопровождавшей ее журналистке Пэтти Бархэм, у нее сложилось впечатление, что Андерсон вспомнила много эпизодов из прошлого, которые сама Мария забыла. Всеми своими поступками, как позднее она сказала Бархэм, Андерсон заставила дочь Распутина вспомнить «о царственных манерах» Романовых {23}. Однако на деле все это оказалось не более чем спекуляцией: когда Андерсон отказалась поехать с Марией в Лос-Анджелес в поисках славы и признания, Распутина бесстыдно изменила свое мнение и заявила, что Андерсон не является Анастасией {24}.
Затем судьба совершила еще один невороятный поворот: зимой, 23 декабря 1968 года, Андерсон вышла замуж за Джека Мэнехена; поспешно организованная церемония бракосочетания состоялась в Судебной палате графства Олбемарл, и за ее ходом с гордостью наблюдал Глеб Боткин, присутствовавший здесь в роли шафера. В свои сорок девять лет Мэнехен был почти на два десятилетия моложе своей невесты, но он был миллионером и мог обеспечить ее финансово. «Если вы спросите ее, – сказал он репортеру, – она скажет, что вышла за меня замуж, потому что хочет жить в Америке, а срок действия визы, выданной ей на шесть месяцев, истекает» {25}. Возможно, что так оно и было, но после десятилетий, прошедших в неопределенном состоянии, это соглашение гарантировало Андерсон необходимые средства. Помимо материальной независимости это соглашение давало ей кое-что еще: в первый раз в своей взрослой жизни она получила не подлежащее обсуждению и признанное законом имя – Анастасия Мэнехен.
Если бы здоровье Глеба не было столь слабым, а его экономическое положение столь шатким, он и сам вполне мог бы жениться на Андерсон, поскольку к тому времени был уже вдовцом. В лице Мэнехена он нашел человека, готового взять на себя бремя заботы об Андерсон и обеспечить ее будущее. Тем не менее появление третьего лица разрушило бывшие до этого очень тесными отношения Боткина и Андерсон. До этого последняя считала Глеба своим советником, заслуживающим самого большого доверия, она могла быть уверена, что он позаботится об ее интересах. Теперь эту роль взял на себя Мэнехен, постепенно, но неуклонно влияние Боткина пошло на спад. Кроме того, у него были и другие проблемы – в течение 1969 года его здоровье неуклонно ухудшалось. Сердечный приступ, случившийся с ним сразу же после Рождества того года, Боткин пережить не смог.
Было нечто в высшей степени странное и вместе с тем вполне уместное в той жизни, которую теперь вела наиболее знаменитая и существующая во плоти тайна двадцатого века. «Мистер Джек, – говорил в доверительной беседе Джеймс Прайс, дворецкий Мэнехена, – ну…он, как бы сказать, так и не сумел стать взрослым». Будучи в душе таким же ребенком, как и его новая жена, он очень любил выставлять ее напоказ, как если бы она была «чем-то вроде приза», вспоминает частый посетитель их дома Бернард Раффин, описывающий ее «подобно тому как затейник стал бы расписывать диковины карнавала» {26}. Анастасия и Джек делили свое время между фермой Fairview Farm и небольшим элегантным домом в палладианском стиле, стоящим в тени деревьев на площади University Circle в Шарлотсвилле. Друзья Джека стали ее друзьями, правда, она изъявляла готовность к общению только на своих условиях, то есть отнюдь не всегда, без особой охоты и часто со злостью, особенно если на этом общении настаивал ее супруг, потому что она не любила, чтобы ей указывали, что делать. Тем не менее, когда ей случалось оказаться в общительной и дружески настроенной компании, она могла быть очаровательной, с головой опущенной немного вниз, с улыбкой на губах и с живым взглядом. Джек покупал ей одежду, все более и более экстравагантную одежду, в частности, шокирующую коллекцию брюк из шотландки, костюмы из полиэстера и пронзительно яркие дождевики и шляпы из пластика. Это сильно отличалось от одетой в модную одежду особы, которая в дорогом белоснежном зимнем пальто прибыла в Нью-Йорк в 1928 году. Создавалось впечатление, что подобного рода вещи больше не занимают ее. Как вспоминает биограф Андерсон Петер Курт, она «ела очень немного и обычно после долгих уговоров», отдавая предпочтение в основном вегетарианской пище. Она не курила, не пила вино, хотя сама часто настаивала на том, чтобы ее гость выпил стаканчик-другой; единственным ее пристратием был кофе, который она начинала пить, едва проснувшись, и продолжала, пока снова не ложилась в постель {27}.