Анатомия рассеянной души. Древо познания
Шрифт:
В половине второго донья Леонарда и Лулу встали, и Андрес проводил их на улицу Пэс.
— Вы придете к нам? — спросила Лулу.
— Да, надеюсь!
— Иногда к нам заглядывает и Хулио.
— Вы не питаете к нему ненависти?
— Ненависти? О, нет! У меня к нему гораздо больше презрения, чем ненависти, но он меня забавляет и интересует, — как будто я вижу какое-нибудь ядовитое насекомое, посаженное под стеклянный колпак.
Через несколько дней по получении места санитарного врача и по ознакомлении с своими обязанностями, Андрес понял, что эта
«Я, питающий такое презрение к обществу, — говорил он себе, — должен осматривать проституток и выдавать им билеты, тогда как я должен бы радоваться, что каждая из них носит в себе яд, которым можно заразить сотни две маменькиных сынков!»
Андрес продолжал занимать эту должность отчасти из любопытства, отчасти из боязни, чтобы протежировавший ему сановник не счел его капризным, Но необходимость жить в этой среде, действовала на него вредно. Теперь в жизни его не было уже ничего радостного, ничего привлекательного, он чувствовал себя, как человек, которому приходится идти нагим среди колючек. В душе его постоянно жило ощущение пустоты, горечи, озлобления и чувство угнетения и тоски. От этого раздражения он часто бывал резок и груб на словах.
Приходивших для освидетельствования женщин он нередко спрашивал:
— Ты больна?
— Да.
— Чего ты хочешь: лечиться в больнице или остаться на свободе?
— Лучше остаться на свободе.
— Хорошо. Делай, как знаешь; по мне, можешь заразить хоть половину мира, мне нет до этого дела.
Иногда, видя, что проститутки, приведенные полицейскими, смеялись, он упрекал их:
— В вас нет никакой ненависти. Учитесь ненавидеть, тогда по крайней мере будете жить спокойнее.
Женщины смотрели на него с удивлением. «Ненавидеть? За что?» — спрашивали себя некоторые из них.
Итурриос был прав: природа очень мудра; создавая раба, она вселяла в него и рабский дух, создавая проститутку, наделяла ее и духом проституции. Этот жалкий пролетариат половой жизни имел, однако, и свою честь — честь тела; но, почем знать, может быть, ею бессознательно обладают и рабочие пчелы и тли, служащие дойными коровами муравьям.
Из разговоров с этими женщинами Андрес узнавал странные вещи. Среди хозяев домов терпимости попадались люди весьма почтенные: один священник имел два таких заведения и управлял ими с истинно евангельским подходом. Можно ли найти более консервативный и верный духу католичества труд, нежели содержание дома терпимости! Только содержанием одновременно арены для боя быков и ссудной кассы можно было бы достигнуть большего совершенства.
Больные проститутки приходили для освидетельствования сами, остальные подвергались осмотру на дому. Некоторые из этих домов, повыше сортом, посещались молодыми людьми из высшего общества, и интересный контраст представляли женщины с утомленными накрашенными и напудренными лицами, проявляющие признаки притворного веселья, рядом с крепкими и сильными, закаленными спортом и гигиеническим образом жизни мужчинами.
Наблюдая социальную несправедливость, Андрес рассуждал о причинах, которые ведут к созданию этих язв: тюрьм, нищеты, проституции… «Если бы люди поняли это, — думал Андрес, — они перерезали бы друг друга ради социальной
Андресу казалось, что он замечает в Мадриде прогрессивную эволюцию богатых людей, которые становятся красивее, сильнее, превращаются в особую касту, в то время, как народ эволюционирует в обратном направлении, становится слабее, и все более вырождается. Эти две параллельные эволюции были, без сомнения, биологичны: народ не мог обогнать буржуазию и, неспособный к борьбе, падал на борозде.
Признаки гибели сказывались на всем. В Мадриде молодежь из бедных семейств, плохо питавшихся и ютившихся в лачугах, была заметно слабее и ниже ростом своих сверстников из зажиточных семейств, занимающих хорошие квартиры. Ум и физическая сила также встречались реже среди простонародья, чем среди состоятельного класса. Буржуазная каста готовилась подчинить касту пролетариев и сделать из них рабов себе.
Уртадо больше месяца не приходил к Лулу, и когда наконец отправился к ней, то с удивлением остановился в дверях магазина. Это был довольно порядочный магазинчик с большой витриной, в которой красовались детские платьица, сборчатые чепчики и обшитые кружевами рубашечки и кофточки.
— Наконец-то вы пришли! — сказала Лулу.
— Не мог раньше. Неужто весь этот магазин — ваш? — спросил Андрес.
— Да.
— Значит, вы капиталистка, гнусная буржуйка!
Лулу весело засмеялась, потом показала Андресу магазин, прилегающую к нему комнатку и квартиру. Все было в большом порядке. Лулу держала мастерицу и мальчика для посылок. Андрес присел на минуту. В магазин входило много покупателей.
— На днях у меня был Хулио, — сказала Лулу, — и мы вас бранили.
— Правда?
— Да. Он рассказал мне про вас одну вещь, которая меня огорчила.
— Что же именно?
— Он рассказал, что один раз, когда вы были еще студентом, вы сказали, что жениться на мне, это все равно, что жениться на орангутанге. Правда ли, что вы так сказали про меня? Отвечайте.
— Не помню; но весьма возможно.
— Возможно, что вы это сказали?
— Да.
— Что же мне сделать с человеком, который так дурно платит за уважение, какое я к нему питаю?
— Не знаю.
— Если бы еще вместо орангутанга вы назвали меня хоть мартышкой!
— В следующий раз так и скажу, не беспокойтесь.
Через два дня Уртадо опять пришел в магазин, а по субботам стал проводить вечера с Лулу и ее матерью в кафе «Луна». Он вскоре понял, что господин в очках ухаживает за Лулу. Господин этот был фармацевт и содержал аптеку на улице Пэс. Он был очень симпатичным и образованным. Однажды они разговорились о Лулу.
— Какого вы мнения об этой девушке? — спросил аптекарь.
— О ком? О Лулу?
— Ну, да.
— Я очень уважаю ее, — ответил Андрес.
— И я тоже.
— Но мне кажется, что она не из тех, на ком стоило бы жениться.
— Почему?
— Это мое мнение; она представляется мне очень рассудочной, без органической силы, без темперамента, и мне кажется, что все впечатления ее чисто интеллектуальны.
— Не знаю. Нет, я не согласен!
В тот же вечер Андрес заметил, что Лулу обращается с фармацевтом крайне пренебрежительно. Когда они остались одни, Андрес сказал Лулу: