Анчутка
Шрифт:
Манас молчал, перебегая с одного бледного озерца Сороки на другое, понимая, что не бежать ему от своей крови, что девица пребывает в слепом неведении, что страшится он той минуты, когда правда ей откроется: что они враги друг другу, что они брат и сестра…
Но почему же он так не уверен в ней — его то эта правда не поколебала?! Так почему же его руки похолодели, а внутри всё застыло, превратившись в груду льда?
Резво схватившись за плечо Сороки, Манас одним движением притянул её к себе, да так быстро, что остроконечная шапочка с той слетела. Прижав к своей груди девичью голову и положив щеку с тонкой порослью на её макушку,
— Да, что случилось? — попыталась выпутаться из этих липких силков.
— Нам нужно торопиться, — наконец отпустил девицу.
Поспешно оседлав второго коня, они вдвоём направились в степь, лишь подёрнутую сумрачной поволокой.
— Куда мы? — выведывала по пути Сорока.
— К каму, — сухо тот отвечал.
Он, с неизменным постоянством, беспокойно оглядывался по сторонам, привставая в круглых стременах, словно опасался преследования — он чувствовал, что дядькины соглядатаи рядом, а увидеть не мог, поэтому и спешил.
Его лицо было серьёзным, полным решимости и даже будто заострилось от тех мыслей, что крутились в его голове, Сорока даже боялась о чём-то спросить, но понимала, что случилось что-то очень плохое и просто смиренно следовала за ним.
— Прочь, — каркнул кам, вылетев к ним навстречу из вежи.
Манас лихо спрыгнул с седла и приветственно встал на одно колено, коснувшись кулаком земли, как подобает склониться в уважении. Кам, даже не слушая, скрылся в своей веже. Потом выскочил с кувшином в руках и набрав чёрного кумыса в рот (самогон из кумыса) подскочил к коню, которого Сорока держала под узды. Тот нервно всхрапнул, замотав головой, а кам пропустил сквозь сомкнутые губы содержимое рта, которое распыляясь фонтаном окропило опешевшую Сороку.
— Мёртвая! — изрыгнул из себя. — Не пристало мёртвых трогать, а ты её ко мне привёл. Прочь, прочь, — забубнил, потрясая своей головой и выпучив глаза.
— Соверши обряд, — Манас обнажил свой булатный меч, исподлобья буравя степного ведуна, который прихлебнул кумыса ещё. — Или хана боишься, больше чем моего меча?
— Что мне хан, если я с духами общаюсь — боги будут гневаться! — воскликнул тот, выплеснув ещё порцию кумыса на Сороку, которая вовремя отпрянула.
— Пусть их гнев падёт на меня! — с этими словами Манас, стремительно взявшись за клинок и обхватив оголённой ладонью острую кромку, дёрнул меч, надсекая кожу до крови. Сцедив пару капель на жертвенник возле огня, вечно горящего рядом с вежей кама, он вновь потребовал желаемого. — Соверши обряд, кам.
Эта решимость юного степняка подкупила кама, сделав того более смелым, Подойдя к Сороке ближе, он долго смотрел в её голубые, словно демонские глаза, потом принялся обнюхивать её, заставляя юницу почувствовать себя неуютно. Та жалась и пыталась отпрянуть от назойливых морщинистых рук, которые ощупывали её, перебирали её льняные косы. Кам, изучающе заглянул под них и кивнув головой, верно согласился с требуемым от него. Зашёл в свою вежу, обряжаясь в огромную маску похожую на человеческую голову, только вместо волос были хвосты пум и барсов, а в перекошенный рот на изломанном гневом лице, были вставлены, словно рожны в вал, клыки вепря.
— Зачем ты привёл меня сюда? — в который раз спросила Сорока, немного побаиваясь этого половецкого ведуна, но полностью доверяя Манасу. Вопрос был более не
— Это убережёт тебя, — коротко ответил степняк, взяв трепетной ладонью её хрупкую. Этого было достаточно.
Кам подкормил жертвенный огонь парочкой сухих веток, принялся плясать перед ним, призывая духов, бил в свой бубен и низко распевал свои заклинания. От возжжённых трав и от зелья, которое Сороке дал тот выпить, в её голове помутилось и, уже не в силах держаться на ногах, она осела. Чтоб юница не упала Манас пристроился за её спиной, заботливо поддерживая, ощущая тепло развивающееся в своей груди от сей неявной близости. Всё поплыло в голубых глазах, всё смешалось. Костёр уходил высоко в небо, переливая в него своё пламя и, тесня его жёлтый, закатный цвет, соединяясь с ним. Бубен, казалось, замер в своём последней звуке и монотонным единым гулом проник в самую суть естества Сороки, не давая более её мыслям летать, а быть прижатыми словно глыбой льда, даже не давая той вздохнуть. Ей казалось, что и вздох её был бесконечно долгим и уже вроде как и нужно испорожнить его из себя, но лёгкие ещё не наполнились даже на половину. Дурманом как едким дымом заполонило все внутренности, его чернью окрасило белые кости, выворачивая всё наружу.
От подступившей тошноты Сорока повернулась набок и вырвала в чашу, которую подставил под её рот Манас. Он торопливо поднёс её каму, который долго рассматривая и переливая по деревянным стенкам содержимое, что сплюнула Сорока, одобрительно гукнул и вылил желчь в огонь. Тот, потрескивая и откидывая искры, разгорелся ярче осветив чернильность глубокой ночи.
Сорока попыталась подняться с медвежьих шкур, но словно прикованная, лишь смогла оторвать от них свою голову, осматривая себя бредовым взглядом.
— Всё окончено, — Манас с нежностью заглянул в её глаза, желая успокоить и даже в умиротворённой улыбке приподнял уголки своих губ.
— Больно, — зудящим от жажды и горечи горлом прошептала Сорока. Тонкими пальцами пытаясь дотянуться до предплечья, которое горело, ныли и запястья.
— Теперь он тебя не сможет продать и ты останешься со мной.
— Кто?
— Кыдан-хан. Кам совершил обряд перехода — ты теперь больше не северская, твоя кровь смешалась с кровью кыпчака, — запястья Манаса, как и у Сороки, были перемотаны тряпицами. — А ещё он нанёс клеймо.
— Клеймо? — Сорока не могла понять, о чём тот говорит.
— Теперь его воины не посмеют даже тронуть тебя и пальцем. Это клеймо, даёт полную свободу, как у меня.
— Ты говорил, что это клеймо роба, так какая же это свобода? — уложившись назад на шкуры под натиском заботливых рук Храбра, печально заметила Сорока, ещё до конца не осознавая произошедшего.
— Что ты наделал?! — рваный возглас Креслава, ворвавшегося в вежу кама, обратил взоры присутствующих в ней на откинувшийся полог. — Кыдан-хан сам идёт сюда.
***
Манас часто корил себя за этот необдуманный поступок. Но в тот момент он не видел другого выхода. Обстоятельства таким образом сплелись, что Сорока была вынуждена бежать. Только свобода для Манаса быстро закончилась.
12. Братание
Манас до сих пор не мог простить себе этот необдуманный поступок. Его действия подвергли Сороку лишь большей опасности, но в тот момент его разум был помутнён горячностью, а он сам не видел другого выхода.