Андеграунд, или Герой нашего времени
Шрифт:
Холин-Волин приплясывал, словно чуя поживу:
— Внешний вид? Что это мы так побледнели?.. А доза? А не вырвет ли нас с чистого-то спиртика, а?
Шут меж тем был отчасти прав (и прозорлив): во мне и точно топорщилась стыдная мысль: как я выгляжу? В этой, мол, выношенной больничной одежке — каким меня увидит брат? что подумает? Сижу молчальником, лишний в чужом пиру. Никакой. Ноги в тапочках. (Задвинуть под стол поглубже.)
Холин-Волин совсем разошелся:
— А вот мы вдогон вашего братика сейчас поспрашиваем — чего мы хотим в жизни и чего не хотим?
Я понимал: с братом они мне давали пообщаться по моей же просьбе (я
Я понимал: оба врача убивают скучноватые праздничные часы, которые им приходится провести здесь по долгу службы. Они попросту переводят стрелки. Человек пьет — время идет. А заодно пусть, мол, и братья повидаются. До них не доходила небрежность, если не вульгарность, их доброго действа. (Молотком постукивали по микроскопу.) Откуда им знать, что к каждому свиданию Веня припоминал для меня из детских наших лет: вырвав из тьмы времен, приберегал кусочек детства для суетного и забывчивого старшего брата. Он отдавал его мне. Обменный интим. Отдавал в ответ на мой принос двух-трех яблок, сыра, свежего хлеба и досужей братской болтовни с воли. А сейчас здесь был не я, а некто в выношенной одежде больного, в тапках на босу ногу. (Веня впервые увидит меня, как свое отражение.)
Холин-Волин, ухмыльнувшись, уже спешил скачущим шагом, чтобы открыть дверь меж отделениями — там слышался звонок. Как легко поладить с Иваном и как мешает этот Холин-Волин, суетный, тщеславный, что за характер! — я смотрел ему вслед: если бы гнусный кандидатишко поскользнулся сейчас на линолеуме и сломал ногу, я с удовольствием отнес бы его на руках до самого лифта.
Веня...
— ... Также и у нас — праздники! Присаживайтесь. И не стесняйтесь, — великодушно предложил ему Иван Емельянович.
— О да. Не стесняйтесь, — жесткий голос пьяного Холина-Волина.
Веня сел на краешек стула. Я-то чувствую, что слово праздники на него давит. (Можно отменить праздник, но нельзя убрать праздничность в людях, в их насмешливых голосах. Венедикт Петрович с опаской оглядывается.) Сидит со мной рядом.
— А Венечке пить, я думаю, нельзя-яя!.. — Это остерегает Холин-Волин.
Я отметил, что слегка пьянею. (Пусть. Мне хорошо.)
— ... Нельзя-яя. Ему сегодня нельзя. Но все остальные това-аа-рищи — разумеется, пьющие!
Звучало как тост.
Иван Емельянович кликнул на помощь: появилась здоровенная, рукастая Адель Семеновна, их, кабинетная, медсестра — теперь она «химичит» со спиртом, наливает-переливает... а как же чуточку соли? вот как! — на кончике ножа — Адель Семеновна сбрасывает в сосуд кристаллики марганцовки с солью, отцеживает, разбавляет, хмыкает, а я не могу оторвать любопытных глаз от ее огромной родинки на шее. (Волна опьянения слишком горяча и сейчас пойдет на убыль сама собой. Все знаю. Сижу, мне хорошо.)
Веня рядом со мной, сидит на выдвинутом (ближе к креслу) стуле. Тих. Свесил голову. Смотрит на свои тонкие пальцы.
— Ну как, Венедикт Петрович — узнали брата?
Веня кивает.
— Рады?
Кивает.
— Есть возможность пообщаться. Вам с братом найдется о чем поговорить, верно? — Иван Емельянович пытается ему помочь: пробудить в нем (в нас обоих) родственность.
Веня кивает: верно...
Оба врача и медсестра чутко и с пониманием отстранились — они
Молчим. Я погладил его по плечу. Он виновато улыбнулся. Не знаю, разглядел ли, видит ли Веня меня в тапках на босу ногу? Что вообще он видит?.. А вот Холин-Волин громко и нам слышно заспорил с Иваном о политике, им азартно, а нам скучно, и даже Адель Семеновна бежит от них. Она возле стола: торопится женским глазом приметить мелкий непорядок. Сметает крошки. Принесла тарелку, перекладывает на нее капусту, а куски хлеба на лист бумаги. Подсуетилась — и уже салфетки, маленькие тарелочки, вилки, можно не пальцами...
— Но пальцами вкуснее! — уверяет Иван Емельянович.
На что Холин-Волин пьяно заявляет ему, чтобы шеф не смел отклоняться от темы. Спор есть спор. А о чем мы?..
— О цезарях.
— Тогда учет.
— Учет цезарей! — кричит, смеется Холин-Волин.
— Учет и беспристрастный их подсчет! Традиция неубиваема, — продолжает (или возражает) Иван Емельянович. Он настаивает, что традиция проявляется как день и ночь — как зримая и как незримая... «Лысые через раз!» — перебивая, кричит Холин. Оба шумно толкуют о Горбачеве и о его рассыпавшемся царстве-цезарстве. О трясущихся руках Янаева... А что? Хотя бы три дня, а тоже поцезарствовал! А значит, приплюсуем! Учет как учет...
— Восемь уже.
— Есть и девятый... — Громко, голосисто и с каким азартом считают они российских правителей.
А поодаль от них мы с Веней, сидим рядом, два брата, два постаревших шиза. (Вне цезарских проблем. Вне их шума.) Веня держит мою руку в ладонях: возможно, опасается, что я — так внезапно и необычно здесь появившийся — ему приснился; и сейчас исчезну.
Я тихо (почти на ухо) спрашиваю Веню о том о сем, приходила ли Наташа, его бывшая жена? Веня тихо же отвечает: нет, не приходила, у нее сейчас трудности. Спрашивает, может, и у меня трудности?.. Я несколько пьяно развожу руками — мол, пока что буду здесь, в больнице (не объясняя почему и как). Веня явно не понимает, но кивает: да... да... да...
Но и в присутствии чужих Веня ищет наш привычный контакт — не сразу и осторожно он называет (как бы задевает) приготовленные слова. Они вспыхивают передо мной, как свечи, в правильном ряду. Я поражался: как бесконечно много Веня вырвал у времени: выбрал, выцарапал, удержал в себе! (Тем самым выдал и мне братскую индульгенцию, оправдывающую мое забвение.) Он был больной старик и одновременно бескорыстный хранитель наших детских дней. Он здесь и хранил. В своей потухшей голове. (В этих больничных стенах, откуда ему не выйти.) Мальчишки... Потеряли ключи от входной двери. Мы ползали по траве на склоне оврага возле дома, нет-нет и подымая глаза кверху, где маячило размытое стеклом лицо отца. Отец грозил пальцем — мол, ищите, ищите!