Андерманир штук
Шрифт:
Автобус прикатил сразу – номера Лев не разглядел.
– Это какой номер? – спросил он у Веры.
– Триста седьмой.
Лев хотел сказать, что не помнит в их краях триста седьмого номера, но отвлекся на ребенка… мальчика лет пяти-шести, который ходил по автобусу и трогал всех указательным пальчиком.
– Эдик, сядь, да сядь ты наконец! – взывала к нему полная мама в толстой шубе, но Эдик и ухом не вел, а только задумчиво трогал и трогал пассажиров указательным пальчиком. Временами он ненадолго останавливался и рассматривал этот свой пальчик, словно на нем от прикосновений должны были остаться следы.
– Странный какой мальчик, –
– Я его не первый раз вижу, он всегда всех трогает.
– Как будто убедиться хочет, что… что мы все действительно есть.
– Его бы не Эдик надо было назвать, а Фома! – Вера улыбнулась.
Ехали и в самом деле дольше, чем Лев предполагал.
– Это потому что в объезд надо, – объяснила Вера. – Пешком гораздо быстрее, но там не пройдешь.
Лев смотрел на Эдика. Эдик тоже смотрел на него – и вдруг подошел к нему и обнял его за ноги. Лев присел, взял мальчика за плечи, заглянул в глаза, совсем тихо сказал: «Спасибо», – и отпустил восвояси. Мальчик кивнул и вернулся к маме. Та, кажется, ругала его.
М-да.
Уже в автобусе Лев понимал, чем дело кончится. Вера сказала, что родители в Ленинград уехали, к бабушке, и это прозвучало странно, поскольку бабушка у Веры умерла.
«К другой бабушке, маминой», – возразила Вера, хотя прежде никогда не упоминала о «другой бабушке». Что все это странно, Лев еще тогда почувствовал, когда открыл было рот: сказать деду, куда он… только в самый последний момент взял вдруг да и произнес: «Я в школу, мы там… собираемся». И даже сам головой покачал от неожиданности, а дед Антонио хмыкнул: ну-ну, дескать… собирайтесь!
Вера, стало быть, говорила, говорила, говорила… И получалось, что совсем уже скоро им придется пожениться, потому что, если нет, то тогда – как?
– Придется пожениться, – ответил Лев и прикрыл глаза: чтобы уже не видеть ничего вокруг себя.
А Вера говорила дальше. О том, что теперь ей, конечно, оставаться здесь нельзя: родители выгонят ее, когда узнают про ребенка. Им наплевать, где она будет жить, они и так ждут не дождутся: вот-вот кончится школа и пойдет Вера работать… тем более что и осталось-то всего-ничего: февраль, март, апрель, а в мае уже выпускные. Денег у нас в семье никогда нету, в квартире сам-видишь-как, и отец пьет, он уже из-дому-все-вынес!
Вера выглядит ужасно: лицо распухло, волосы слиплись. У нее совсем другой словарь, чем… чем обычно, за пределами этой квартиры. И пластика совсем другая – жесткая, мелкая. Мелкая-пластика, м-да.
Теперь, конечно, никакого французского, потому что учиться с ребенком невозможно – невозможно и… и стыдно перед ребенком.
– Почему стыдно? – спросил Лев.
– Ну как же, ребенок же! – отвечает Вера, и Лев не понимает.
Лев ничего не понимает. Вера пригласила его, у Веры было вино и торт, и под пальто зимнее она надела легкое летнее платье – сейчас, в феврале, а на запястье – браслет в виде золотой веточки… И здесь, у себя в квартире, она сама подошла ко Льву, положила руки ему на плечи… нет-нет, не то чтобы он был против, разумеется, нет – да этим оно, скорее всего, и должно было закончиться, не сегодня, так вообще – между ними, и они оба знали это, много лет уже знали… так зачем же плакать, и прикрываться чем-то облезлым, и произносить слова из словаря, которого Лев у нее не помнит?
– …как же людям-то на глаза-то показаться, когда ребенок-то будет!
– Ребенка не будет, – сказал Лев.
– Ты не можешь решать это за меня, –
– Дело не в том, против я или нет. Ребенка не будет.
– Я не забеременею?
– Не знаю, но знаю, что ребенка не будет.
– Почему ты так уверен?
Почему он так уверен… Этого не объяснить Вере: даже прежней Вере – не говоря уже о новой, у которой течет из носа и которая Льву незнакома. Просто… просто нет ребенка в пространстве судьбы Льва: пространство судьбы открыто ему – и он видит это пространство, и себя в нем видит, но ребенка… ребенка не видит.
– Куда же он денется, ребенок, если я все-таки забеременею?
«Денется»!.. Прежняя Вера не сказала бы «денется». Но «денется» или «не денется» – Лев не видит ребенка в будущей своей жизни. Ни этого ребенка, ни какого-нибудь другого. «Я никогда не буду отцом», – темной тучкой проплывает в его сознании, и тучка медленно уплывает по небу. По небу будущего.
– Я люблю тебя, – говорит Вера.
Она не должна говорить этого сейчас. Но она говорит – и смотрит на Льва.
Есть фразы, которым, чтобы состояться, необходимо быть повторенными. «Я люблю тебя» не имеет смысла, если навстречу ему тут же не послано ответное «И я тебя». Надо очень точно знать, когда именно произносить «Я люблю тебя».
Ответного «И я тебя» сейчас не послано навстречу Вериному. Не может быть послано.
– Лев? Что ж ты пугаешь меня, Лев…
Все это должно было случиться не так. Всему этому, может быть, вообще не надо было случаться. Но такую-то малость, как неизбежность одного события в ряду других событий, Лев давно уже понимает. Только ведь событие «Я люблю тебя» не в том… не в этом ряду. И после такого события – другие, свои неизбежности. О которых сейчас, вроде, не время.
Он пугает Веру. Пугает – чем? Любящего не испугаешь, любящий бесстрашен. Отсутствие вознаграждения не выбьет почвы из-под его ног. Но Вера напугана – отсутствием вознаграждения.
– Лев, ты любишь меня… львенок?
– Ни-ког-да не называй меня так!
Это не сказалось – это прокричалось. Прокричалось злобно («я злобный?»). Теперь уже обратного пути нет.
– Не буду, – совсем кротко сказала Вера и вмиг прорисовала тем самым такой прямой и честный обратный путь, что Льву стало стыдно.
Он поднялся с кресла и встал на этот прямой и честный путь, чтобы идти по нему. Чтобы пройти его весь – и оказаться рядом с Верой: не прежней Верой, но той, что перед ним сейчас. Чтобы им сесть друг подле друга – несчастным, растерянным, заплаканным, у которых из носу течет. Школьники. Дети. Дети малые.
– Ты куда, Лев?
– Я… в ванную.
Нет, обратный путь, путь к Вере, слишком прям и слишком честен: страшно на нем. И Лев идет в ванную (зачем бы?), включает воду – и вода бежит из крана.
На полочке перед зеркалом – опасная бритва. Подумать только, что кто-то в наше время, вот в это время, пользуется еще опасной бритвой… странные люди. Опасную бритву надо натачивать об такую специальную ленту-не-ленту – и бритва становится невероятно острой. Кажется, остроту проверяют, рассекая волос, – вжик! Один такой вжик – и жизни как не бывало, особенно если запереться в ванной изнутри. На то, чтобы выломать дверь, уйдут часы – и этих часов хватит на… на-на-наа, на-на-наа, на-на-наа-наааа – сороковая симфония Моцарта. И тогда – все. Все?