Андреевский флаг (фрагменты)
Шрифт:
– И для меня. У меня никого нет дороже тебя!
– Но почему, почему так долго?! – Она продолжала осыпать его короткими, заполошными поцелуями.
– Погоди, позволь... Я-то в чем виноват? – Григория подмывало бодрящее веселье. – Твой батюшка-чародей... покуда все не выспросил, не спознал, покуда...
– Дно графина не увидел? – Она закусила малиновую губку, чувствуя себя в эту секунду по-детски глубоко несчастной, несправедливо обиженной.
– Ну, не без этого... – Он посмотрел на розовую мочку маленького ушка, в которой горел рубиновый глазок, прикрытый веселым локоном,
– А я для тебя не повод? У батюшки, известное дело – повод всегда найдется. А про меня... он говорил что?
– О сем больше иного! И то, что «во дворце есть темница для девицы», и что «наша красавица сама управится».
– И что у него «слуги верные – скверные», «злодействуют – бездействуют»... Хватит! – Она топнула ножкой. – Ты все шутишь, шутишь, Гришка! А завтра тебя и след простыл! Ну почему? Почему?! У других отцы тоже... но не такие же? Не батюшка, а цербер... Шут гороховый... Что «Машенька»? Гляди-ка, обхохочешься с ним...
Григорий с улыбкой посмотрел на любимую, на ее шелковистую щечку с ямочкой... Взгляд был по-прежнему ласков, дружественен, но ревность заставляла лучиться его совсем иным светом...
– Ну, что ты молчишь? – Она, задыхаясь, бегло скользила по нему негодующими, незрячими одновременно от счастья и досады глазами. – Смешно? Весело вам, капитан?
– Да нет, просто не хочу время терять на это... Пустое. Твой почтенный батюшка Иван Евсеевич... и вправду изрядно истребил наших часов. А потому, – его сильная рука, охватом лежавшая на осиной талии невесты, напряглась и властно притянула к себе, – на все оставшееся время ты, душа моя, переходишь в мое полное распоряжение.
Он не дал ей взять слово; прижал к себе, послушную, полыхнувшую краской щек, утопил ее губы в своих – неуемно, жадно, с восхитительной желанною страстью...
Когда взрыв радости отчасти схлынул, и кипяток чувств, заливавший грудь, подостыл, дав ровнее стучаться сердцам, – Лунев бережно, но решительно разжал сомкнутые на его шее руки Марии и, приобняв ее за плечи, мягко предложил:
– Пройдемся? Расскажешь о себе... Что нового? С кем виделась в Москве, что нынче читаешь? Была в нашем любимом Коломенском? Помнишь Вознесенскую церковь?
Она согласно тряхнула кудряшками, глядя на него смеющимися, блестящими от слез счастливыми глазами; шмыгнула пару раз носиком, но, отбрасывая прелестным девичьим жестом докучливый локон со щеки, заметила:
– Только чур дойдем наперед до дома. Ишь, заразы! – Она кивнула на растянувшихся вдоль пруда коров. – След Лукашку упредить... Не то батюшка крепко гневаться будет. Тогда держись – всем влетит по первое число!
Взявшись за руки, влюбленные не спеша направились к стройно белевшим сквозь яркую июльскую зелень колоннам дома. На душе у них пели соловьи.
Она то и дело ласкалась, прижималась к нему, а он, окутанный «нежными туманами» ее духов и нагретого солнцем жаркого тела, чувствовал себя счастливейшим на земле. «Разве такое воз-мож-но?» – задавался мыслью Григорий. И не пытался ответить. В этот час, в этот прекрасный миг – он вручал счастью свою беспокойную, суровую, перетянутую офицерским ремнем,
...Кучер Лукашка был уже оповещен об оказии на пруду, и они продолжили прогулку по центральной аллее, под переливчатые, «чивливые» трели сокрытых в листве птиц; отдаваясь течению милых чувств, солнечной ряби, тихому колыханию цветов, сопровождаемые летучей камарильей синих призрачных стрекоз.
Из окна роскошного особняка за удаляющейся влюбленной парой сторожливо дозорил глава семейства граф Панчин. Уже боясь окончательно потерять чету из виду, он тихохонько торкнул локтем в бок супружницу и с возмущением пробурчал:
– Ну, давай ты... быстрее, право! Во-он, глянь, глянь, матушка! Эко славно идут! Благословенное семейство! Лучше и мечтать нечего.
– Да я уж видела их даве, когда Осипу ключи от амбара передавала, – озабоченно вздохнула Евдокия Васильевна, тяготевшая на склоне лет к сидячей спокойной жизни, не в пример своему живому, непоседливому супругу.
– Давай, давай! Не успеешь! Что делать, божество мое! Шапка Мономаха! Мы обязаны ее носить, как бы сие ни было подчас тяжело! Ать-два!
– Хорошо, – коротко согласилась графиня, давно уже смирившаяся и во всем соглашавшаяся со своим благоверным, который был для нее оракулом.
– Давай, давай! Глянь еще р-раз! Чай, не ослепнешь от радости!
Графиня, щелкнув роговым лорнетом, поднесла его к глазам; дюже высунулась из окна.
– Да куда ты?! Не вывались, курица! Тоже мне, соколица, язвить вас в душу... тетери! – Панчин как ухватом словил ее руками за пышный зад. – Ну-т, зришь что? А-а?!
– Ах, хороши. Чудная пара.
– Славная парочка, гусь и гагарочка... Ну-т, слава Богу! Спаси Господи! Только б все пули мимо... – стащив жену с подоконника, закрестился на образа граф; и тотчас, морща голое лицо в улыбке, цокнул языком: – Ишь ты, наша-то Машутка, так и ластится к нему кошкой...
– А чем тебе наша Машенька-душенька нехороша? – Евдокия Васильевна, уязвленная замечанием мужа, на сей раз не стала умилять его своим мудрым женским тактом. Встала на дыбы. – Так чем она... хуже? Чем тебе невеста не нравится?
– А-ай! Да нравится, нравится, то и козе понятно... Но ведь, помилуй Бог! Каждый Божий день ее юбка у меня перед глазами: фить-фьють! Скок-поскок! Туда-сюда! Туда-сюда!
– Ваня! – обиженно пискнула графиня. Всхлипнула в платок.
– Вот и я о том, душа моя! Григорий-то, ишь каков молодец есть! Кому рожь, кому пшеница... а он на нашей стрекозе готов хоть нынче жениться. Вот отобьем с Божьей помощью шведского Карлу... и уж тогда не держите меня! Закачу свадьбу-у, чтоб чертям тошно стало!