Андреевский кавалер
Шрифт:
«Дохляк, а вот еще одного сынишку соорудил! – подумал Андрей Иванович. – А может, вовсе и не его? Манька-то намекала…» Он отмахнулся от этой мысли: Мария наболтает, только уши развешивай…
Первенец Степана утонул в Лысухе в 1927 году. Нырнул с моста и ударился головой о старую сваю. Малолетние ребятишки, видевшие это, перепугались и бросились в поселок. Когда вытащили мальчонку, он уже был бездыханный. А на следующий год у Широковых и родился Ваня. Почти одновременно с его, Абросимова, внуком Павлом. Соседского мальчонку крестили в церкви, а Дмитрий
Степан надрывно закашлялся, схватился худой рукой за грудь.
– А-а, пропади все пропадом! – вырвалось у него. – Лучше уж в омут головой, чем так жить…
Жалость к больному пересилила злость.
– Будь по-твоему, – сказал Андрей Иванович, – больше ни ногой! Сказал – отрезал! Ты меня знаешь!
Степан кивнул и пошел к калитке. Андрей Иванович задумчиво смотрел ему вслед. «Недолго тебе, Степа, жить осталось, – снова подумал он. – Ишь ты, одной ногой в гробу, а о бабе хлопочет! И что за странная сущность-то такая – человек? Один только бог и знает, что у него скапливается на самом дне души…»
– Андрей, – вывел его из задумчивости голос жены, – чё это Степан-то приходил? – С охапкой ржавой гороховой ботвы она подошла к нему.
– Степан? – быстро нашелся Андрей Иванович. – Просил топор наточить, голову петуху рубить надумал. Коли еще поймает его.
– Петуху? – без улыбки глядя на него строгими карими глазами, сказала Ефимья Андреевна.
– Кому же еще? – буркнул Андрей Иванович и полез в карман за кисетом и спичками.
– Не видела я, чтобы ты топор точил…
«Чертова баба! – подумал Абросимов. – На спине у нее глаза, что ли?»
– Я ему свой дал, – сказал он.
Она оторвала от стебля сухой стручок, помяла его в пальцах, и белые горошины просыпались на землю. Андрей Иванович докурил цигарку, затоптал окурок сапогом, поднял молоток и тут услышал спокойный голос жены:
– Ты уж не обижай Степана…
Он в сердцах ударил молотком по гвоздю и взвыл: попал прямо по большому пальцу!
– Ефимья, грёб твою шлёп, уйди ради бога! – завопил Андрей Иванович и с размаху почти готовую клетку грохнул оземь.
3
Неделю спустя Маня Широкова подкараулила Абросимова на железнодорожных путях, километрах в трех от поселка. Он неспешно шагал по шпалам и постукивал блестящим путейским молотком на длинной ручке по стальным рельсам, совершая свой обычный обход. На широком поясе болтался чехол с флажками. Даже сюда, на пути, ветер накидал опавшие листья. Пройдет поезд, и листья, взлетев разноцветными бабочками, некоторое время преследуют последний, быстро удаляющийся вагон, а потом снова
Маня стояла на путях и, склонив черноволосую голову набок, смотрела на него. Она была в узкой кофте со сборками на груди и плечах, высоких сапожках, выглядывавших из-под новой коричневой юбки. В руке – плетеная корзинка, на дне которой не наберется и десятка грибов. Кто же вечером ходит по грибы? Да еще в праздничном наряде и щегольских сапожках?
Как ни напускал на себя суровый вид Андрей Иванович, ни стриг бровями, было приятно видеть Маню, а особенно знать, что она любит его. Как-никак он на пятнадцать лет старше, могла бы Маня найти и помоложе, а вот тянется к нему…
– Да не слушай мово Степку, – затараторила она, – ей-бо, мужик совсем умом крянулся! Ноги-то еле волочит, а ревновать принялся. Знаю-знаю, был у тебя… с топором. Это ж надоть такое придумать? И на меня замахивался. Да куда ему, убогому! Порча на него нашла какая, что ли? Давеча Лушку подозвал – сам-то уж не подымается с кровати, – стал говорить ей, чтобы блюла себя и за Ваняткой приглядывала… Будто меня и в доме нету!
– Вот чё я тебе скажу, Маня… – начал было Андрей Иванович, но она перебила:
– Андрюшенька, мой это грех, мой! И перед богом за все отвечу я… Не люб мне Степа, прости меня господи! Квартирант на дому. Уж который год… Какая баба еще потерпит такого немощного мужика в своем доме? А я ухаживаю, горшки выношу за ним, мою в бане, как малое дитя. И доброго слова за весь день не услышу. Лежит и буравит глазами потолок, сядет за стол – слова не вымолвит. Ребятишки и те в его комнату стараются не заглядывать… Рази мы виноваты, что проклятый германец отравил его газами?
– Пока Степан жив, я к тебе – ни ногой, – сказал Андрей Иванович, тихонько постукивая по рельсу, отчего тот негромко звенел.
На телеграфных проводах синевато поблескивала зацепившаяся за них длинная паутина. В брезентовой куртке, помятой железнодорожной фуражке с перекрещенными молоточками на околышке, бородатым гигантом возвышался Андрей Иванович перед невысокой худощавой женщиной. Глаза его смотрели мимо нее на огромную сосну, далеко в сторону выбросившую корявый розовый сук. На нем цепко сидел нахохлившийся коршун, изредка его рябая голова с изогнутым клювом поворачивалась то в одну, то в другую сторону.
Оглянувшись вокруг и отшвырнув корзинку с весело запрыгавшими по шпалам грибами, женщина шагнула к нему, прижалась к его широкой груди, горячо зашептала:
– Андрей, миленький, соскучилась я по тебе… Каждый вечер жду, когда стукнешь в окошко.
Он отстранился от нее, пригладил свою окладистую бороду и, пристально глядя в самые зрачки, спросил:
– Ну чего ты липнешь ко мне, баба? Есть мужики неженатые, хоть бы Шмелев?
– Дурак ты, Андрюшенька! Если женщина полюбит одного, ей другой не нужен даром, будь он молодой и неженатый. С немилым жить – волком выть. А к милому и семь верст не околица! Али разлюбил, Андрюшенька? – заглядывала она ему в глаза.