Андрей Миронов и Я
Шрифт:
В 1952 году Марии Петровне исполнилось 50 лет. В почтовом ящике она обнаружила невзрачный конверт – там на тонкой, узенькой, как ленточка, папиросной бумаге было напечатано, что, «с сегодняшнего дня вы свободны от службы в Большом театре». Пришел 1953 год. Курс политики изменился, и через три года после получения гнусного конверта Марии Петровне предложили спеть в Большом прощальную «Кармен». Конечно, это был риск. Три года актриса не выходила на сцену. Но она решилась. В тот день к театру нельзя было подойти. Толпа заполнила все площади и улицы. Зрители сидели на люстре. Это был настоящий прощальный триумф! А потом годы преподавания, смирения,
11 августа 1974 года великой певицы не стало. Отпевали в церкви Воскресения в Брюсовском переулке. Службу вел молодой тогда еще, с синими пронзительными глазами отец Питирим. Когда похоронная процессия вошла в ворота Немецкого кладбища, вдруг откуда-то материализовались странные существа Они сидели на верхушках чугунной ограды вдоль всего кладбища – это были древние старушки, ее поклонницы, напудренные, с подведенными бровями, в обветшалых шляпках, черных рваненьких нитяных перчатках, и все то время, пока Марию Петровну несли к месту последнего упокоения, к могиле Макса Карловича – на вечную встречу, древние старушки кричали:
– Прощай, Кармен! Прощай, Кармен! Прощай, Кармен!!!
Так закончился земной путь редкой певицы, великолепной и мужественной женщины, и, оборачиваясь назад, хочется заметить одну деталь: как важно вовремя получить в подарок черные фетровые ботики.
Песня из моего сна «Мне не нужны Якир и Тухачевский, хочу шампанского и пламенной любви» явно стала руководить нашими поступками. Сценарист уже перевернул всю антикварную посуду вверх ногами в доме Антурии, за ним потянулась цепочка новых кинознакомых, с которыми мы за большим овальным столом упивались шампанским и запрятанным вглубь отчаяньем.
Глава 40
«Я ОБЪЯВЛЯЮ ЕЙ ВОЙНУ И ЖЕНЮСЬ… НА РУСАЛКЕ»
Андрей остался на странице, где описана была бурная встреча в буфете, ураган разлуки и последнее «Ненавижу!». В приступе ревности и бессилия, в отместку, он каждый день перед моим носом и перед носом театра демонстрировал новую девушку, а когда понял, что все это – холостые выстрелы, укрылся на даче.
– Она меня бросила! Меня! Меня нельзя бросить, меня можно только потерять! – твердил он избитую фразу, закрывшись в своей маленькой комнате, и курил одну сигарету за другой. Ему казалось, что весь мир, вся Москва показывают на него пальцем и кричат: «Ну что, знаменитый артист, получил по носу? Получил от ворот поворот?»
Его голова разрывалась от того, что в нем происходило понимание, осознание всей жизни: «Столько лет я бился за Славу, которая должна была избавить меня от мук и сомнений, я стремился к ней, потому что знал, что только она, Слава, как египетская пирамида или как вера в Бога, выведет меня из границ бытия, вознесет на уровень неразрушимости и вернет мне все! Она меня обманула или я обманулся сам, потому что я лежу здесь один, отвергнутый, нелюбимый, ненужный! И это после всего, что у нас с ней было?! Я убью их обоих! Нет! Я отомщу!» – И тема мести стала прокручивать разные варианты в его сознании.
А бессознательная часть его души горевала. Он лежал навзничь на диване, смотрел на уже отцветшие кусты сирени и беспрестанно вытирал руками слезы: «Я сам во всем виноват, до чего я ее довел, сколько она страдала,
– Иди обедать! – услышал он голос матери из кухни. Вышел из комнаты – бледный, осунувшийся. Она посмотрела на него иронично:
– Что ты так убиваешься из-за этой шлю…
– Не смей ничего о ней говорить! – закричал он. Встал, бросил ложку в суп так, что разлетелись брызги по всей кухне, и вышел вон.
«Вы ее видели? Кого? Новую артистку! Чек взял в театр! Куда берут? Своих некуда девать! Длинная, с белыми волосами, говорят, снимается! Ой, какие ножки, какие ручки! Красивая, но такая аморфная! Ноги иксом, жила в театре Маяковского с древним стариком Штраухом, обобрала его с ног до головы, теперь у нас кого-нибудь оберет. У нас старичков много…» – это шли разговоры в театре о Русалке, которая приплыла в сати-ровский водоем покупаться и что-нибудь выловить.
Андрей увидел ее и сразу понял – это как раз то, что мне надо! Немедленно на ней жениться! Наплевать, что я ее не люблю, главное – отомстить и реабилитироваться! Я смогу увлечь ее и себя на поставленную задачу. Война! Я объявляю войну! Той, которую ненавижу и люблю! И пусть она обгрызет себе все локти и рыдает кровавыми слезами! Я устрою ей ежедневную пытку – видеть нас каждый день с Русалкой вдвоем в театре!
Русалка и не предполагала, что попала под горячую руку его мести. Это все происходило на плане зримом, а на незримом – он бессознательно искал себе наказания, хотя и не понимал этого. У него был здоровый, непрогнивший корень совести, и совесть искала искупления греха. «И сказал Давид Господу – тяжко согрешил я; и ныне молю тебя, Господи, прости грехи раба твоего. Когда Давид встал на другой день утром, то было ему слово Господа: три наказания предлагаю я тебе; выбери себе одно из них, которое свершилось бы над тобою».
– Миронов женится на Русалке! Нет! Вы слышали? Когда? Говорят, осенью! А-а-а-а-а-а-а-а-а! Любит Таньку, а женится на Русалке! Назло женится-то! Ох! Интересно! Что будет!!! – темпераментно обсуждали в театре.
Мама, Мария Владимировна, собрала всю информацию о «девушке» – там были и Штраух, и очень много других мужских фамилий, но главное – пугала мама невесты. Она была секретарем парторганизации театра Гоголя и, следовательно, носила невидимые миру погоны.
– Ты с ума сошел! На ком ты женишься! И ежу ясно! – но этот истрепанный текст не производил на сына никакого впечатления. В конце концов мама удовлетворилась мыслью, что эта женитьба окончательно разорвет его отношения с этой… с синим бантом: Русалка у нее не вызывала такой мучительной ревности.
Шармёру все это тоже было приятно. Все-таки больно постоянно видеть перед глазами влюбленных людей, когда сам ты лишен этого чувства. Он видел, до какой степени растерзан Андрей, как он мучается, заставляя себя «увлечь на поставленную задачу», и какая все это неправда! Но не пытался ему помочь, а превращал все это в фарс. Мать изображала трагедию, а Чек, Ушка и Цыпочка наслаждались происходящим, как наслаждаются великолепным десертом. Это были минуты счастья для Чека: его попранное мужское самолюбие торжествовало – не захотела быть со мной, так не будешь и с ним!