Андрей Рублев
Шрифт:
На расстоянии перестрела от стены ордынцы остановились. Одетый в русскую одежду почтительно склонился перед татарином в зеленой чалме, показывая на крепость, стал что–то говорить с жаром. Тот важно кивнул и тронул коня.
– Диво–то какое! – крикнул кто–то неподалеку от Лукинича и Зубова. – Ведь там Семен, чадо князя Суждальского, Митрия Костянтиныча!
– Брат родный княгинюшки нашей, Евдокии?!
– Он и есть!
– Тю–тю–тю… И он с ордынцами заедино…
Всадники остановились снова – уже возле Фроловской башни. Вперед выехал князь Семен.
– Царевич светлый Акхозя–хан с князем московским Митрием говорить хочет. А для сего, по наказу великого хана Тохтамыша, велит открыть ворота!
– Нет в Москве великого князя!
– Чего захотел – ворота ему открыть. А шиша не хочешь?!
– Эх, Семен, дух из тебя вон! А еще сродником великому князю доводишься!
– Вор! За деньгу Русь продал. Ужо мы тебя!
Со стены понеслись брань и угрозы, полетели камни. Несколько упало возле ордынцев, один ударил по голове коня, и тот, вздыбившись, выбросил мурзу из седла наземь.
– Ежли вы, московиты, так гостям встречи оказываете, то после на себя пеняйте! – заорал обозленный князь Семен. Согнув свою долговязую фигуру, припал к лошадиной гриве и поскакал назад, следом ордынцы.
А вскоре все татарские чамбулы, построившись в десятки и сотни, повернули вспять и исчезли из виду на Серпуховской дороге.
Глава 11
Солнце мигнуло кроваво–красными лучами в просвете туч у самой земли и село. Зажглись яркие огоньки костров на стенах насупившегося Кремля, причудливо заотражались на черной глади Москвы–реки и Неглинной.
В крепости стихал гомон. По темным улицам и площадям молчаливыми тенями двигались люди. Радость после ухода татар сменила тревога. Давно пора было дозору Зубова, которого направил вслед ушедшим степнякам Остей, пригнать с вестями в Кремль, но он все не возвращался. А неведение любой беды хуже…
Дубовая дверь, что вела из Тимофеевской башни на стену, отворилась. Свет факела озарил прилегавшее прясло – зубцы и парапет, деревянные заборола, груды камней, бревен, котлы с водой и смоловаром. Лукинич, сопровождаемый Савелием Рублевым, направился к Беклемишевской. То и дело он останавливался, пробовал, хорошо ли укреплены крыша и заборола, придирчиво оглядывал ратный припас. Пока дошли, Лукинич несколько раз присаживался у костров, разведенных пушкарями, говорил с ними об ордынцах, советовал, как лучше беречься от татарских стрел.
Наконец они добрались до высокой угловой башни, расположенной у самого берега Москвы–реки. Дальше стена, ломаясь почти под прямым углом, шла уже вдоль реки, защищать ее было поручено черному люду Гончарной слободы. Увидев, что воин собирается войти в стрельню, Савелий, смерив глазами ее пятнадцатисаженную громаду, белевшую в темноте, пробурчал:
– Аль не все еще, мил человек, облазил? Ты ж сегодня два раза поднимался сюда да на Тимофеевскую – трижды! Чай, не двужильный…
– Ты
– Чего так? – удивился оружейник. – Орды–то ведь нет.
– Будет.
– А ежели будет, то не в ночи. Ты, мил человек, хоть отдохни до сего малость.
– Не тревожься, Савелий, для меня такое дело привычное. Ты только коня моего отведи на купецкий двор – он у Тимофеевской на привязи. Пока там мои молодцы, но они сейчас должны с грамоткой из Кремника отъехать.
В свете колеблющегося на ветру пламени факела, который держал в руке старый Рублев, лицо Лукинича казалось еще более суровым, взгляд устремлен в темную даль. И невольно глаза каждого, кто стоял рядом, обращались туда, и настороженное беспокойство заполняло головы и сердца.
Но сколько ни вглядывайся, ничего не увидишь в ночном мраке, окутавшем землю. Вздохнув, Рублев молча направился к Тимофеевской башне – спуститься со стены можно было только там. Лукинич вошел в Беклемишевскую, по узкой крутой лестнице поднялся до предпоследнего яруса. Ежась от холодного ветра, что сквозняком свистел через щели бойниц, застегнул верхние петли кафтана, прошел к смотровому оконцу. Кутаясь в плащ, долго стоял возле него. По небу низко неслись тяжелые тучи, изредка в просветах мелькали тусклые призрачные звезды. Было так тихо, что до дружинника доносился плеск рыбы, играющей в реке. Кончался тревожный день, кончался в безмолвной тишине, но она не успокаивала, скорее, тревожила и оглушала.
Лукинич несколько раз прошелся по площадке башни, в разгоряченном мозгу пронеслось все, что пережил сегодня. Верно ли он сделал, что остался? Неужто для того, чтобы еще раз увидеть Алену? Нет, не для того! Тут, в Москве, нынче его место, только тут!
Улыбка смягчила его строгое лицо, когда припомнил, как обрадовались Рублевы и другие слобожане, узнав, что он остается и будет тысяцким – начальным над ополчением кузнецов. По его наказу переставили тюфяки и великие пушки, добавили ратного припаса, чуть не каждое забороло сам проверил. Затем велел согнать со стены хмельных, ребятню и прочий лишний люд. Восьмидесятисаженное прясло от Тимофеевской до Беклемишевской стрелен тысяцкий разделил на участки, во главе которых поставил сотских и окладчиков – Рублевых, Тимоху Чернова, Истому Шлыка, Никиту Лопухова и других выборных. В помощь кузнецам и оружейникам осадный воевода дал сотни две крепких мужиков из окрестных сел; умельству биться на стенах их обучал сын боярский Лапин.
«Почитай, все готово, можно ордынцев встречать. Но пока втолковал сидельцам, что они непременно вернутся, что это лишь передовой тумен был, слов больше сказал, чем за год службы! В голове даже и сейчас шумит», – устало подумал Лукинич, усевшись на дубовые колоды, снесенные сюда для подставок под ноги лучникам.
Некоторое время сидел недвижно, борясь со сном, голова клонилась на грудь, слипались веки… «Надо бы поспать – что там еще завтра будет! Но на купецкий двор не пойду! Чего доброго, Алена Митревна помыслит – из–за нее остался…»