Андрей Тарковский. Жизнь на кресте
Шрифт:
В СССР все еще действовал заговор молчания. Ни один положительный отзыв не мог пробить стену запретов. Только благодаря героическим усилиям отдельных критиков и редакторов удалось обойти препоны и «протолкнуть» в печать достойные фильма оценки.
Упорное отрицание «Рублева» советским руководством вполне понятно. Да, в фильме нет открытых антисоветских высказываний, но всякому понятно, что историческое прошлое родины выставлено не в благовидном свете, а уж патриотизмом и не пахнет. Руководство с энтузиазмом поддержали обойденные Тарковским коллеги по цеху. Им было очевидно, что Тарковский вырвался в авангард мирового кинопроцесса, встав в один ряд с Феллини, Бергманом, Бунюэлем, Брессоном, именно они, подстегиваемые завистью, поддерживали запал
Наконец стало известно, что Демичев разрешил продавать фильм за границу и дал соответствующие указания Романову в присутствии Кулиджанова. Но партаппарат не мог допустить открытого проникновения идейно смутного фильма за рубеж. Главный идеолог М. А. Суслов высказался резко отрицательно и запретил выпуск «Рублева» на экраны страны, а также отменил разрешение продавать фильм за границу. «Союзэкспортфильму» пришлось расторгнуть контракт и платить миллионные неустойки. В результате этой истории Алекс Московии навсегда отказался от сотрудничества с нашей страной, а надежда Тарковского на фестивальное «золото» не оправдалась.
Тарковского ободрил интерес зарубежных кинодеятелей к его фильму. Но обструкция на мосфильмовских просмотрах, травля в прессе сильно подкосили режиссера. Он, мечтавший увидеть свой фильм на экранах, ожидавший откликов потрясенных зрителей, вдруг понял, что снимает не для себя и избранных друзей, а для широкого экрана, тысячной публики. Да, не завлекает зрителя в зал испытанными приемами, но ждет, очень ждет, что обретет единомышленников, сраженных пронзительным трагизмом фильма, глубиной его образности.
Место на скамье штрафников, уготованное в Стране Советов самым ярким и проницательным творцам, не манило Тарковского своей почетностью. Он был не из тех, кто искал лавров изгоя.
Напротив, завидовал судьбе вызывавших шквал восторгов творений Бондарчука. После международного триумфа «Войны и мира», получившего в 1969 году «Оскара», казалось, удивить иностранцев будет трудно. Киноэпопея вышла на экраны 117 стран, во всем мире новорожденных девочек называли Наташами. «Рублев» же пребывал в гонении, закрытый для своей и зарубежной публики. Но, как оказалось, за него борются весьма компетентные и влиятельные в киноискусстве люди. А значит, Тарковский не ошибся, упорно идя своим путем.
Лишь в октябре 1968 года «Рублев» вышел на экраны страны мизерным тиражом. Показы шли в отдаленных кинотеатрах, но и этого, вдобавок к шумному триумфу в Каннах, оказалось достаточным, чтобы у Тарковского появились отчаянные фанаты и недруги. В наше время скандальную «кампанию» вокруг фильма сочли бы отличным пиаром. Но во времена «застоя» такая «раскрутка» не способствовала продвижению режиссера — напротив, она вносила его в списки нежелательных явлений и перекрывала пути к работе. Заявки Тарковского на новые фильмы отвергались, оставляя его без денег и надежд на милость верхов. Сторонникам, рвавшимся защитить фильм и режиссера, путь в прессу был закрыт. Заговор молчания строго отслеживался: о Тарковском или плохо, или ничего. Плохого было много — «Рублева» объявляли либо бредом сумасшедшего, либо беспомощными попытками школяра сделать нечто значительное, переплюнув мэтров. Автор фильма объявлялся конъюнктурщиком, стремившимся своими безумными новациями поразить Запад. Заполучив копии фильма, иностранные кинокритики ликовали: «Смотрите, художника какой мощи зажимают и травят в Совдепии!»
— И что мне от всей этой возни? — Андрей отбросил принесенные ему Ольгой газеты со статьями о нем. Иностранных языков он не знал, Ольга переводила самые интересные отзывы. Но и восторги зарубежной прессы теперь злили Андрея — ведь он рассчитывал на самую высшую премию Каннского фестиваля, к которой прилагалась значительная денежная сумма. Она бы совсем не помешала сейчас, когда он сидел уже второй год без работы.
Пока мировая кинообщественность пировала на банкетах Каннского фестиваля и ломала копья вокруг советского режиссера, Тарковский переживал тяжелый период. Помимо опалы
В этом был убежден Андрей, даже не подозревая, что сам не умеет любить: его заполняли иные чувства — к кинематографу. Частые и безалаберные влюбленности легко врывались в его жизнь и столь же легко забывались.
Рядом с ним в конце 1960-х годов остались две женщины — Ирма Тарковская с сыном Арсением, бескорыстно продолжавшая любить бросившего ее мужа, и беременная Лариса Кизилова, отчаянно стремившаяся заполучить режиссера, на будущность которого делала основную ставку. Бороться она умела и не чуралась никаких средств, чтобы очернить Ирму и, наконец, разорвать этот союз. Но Андрей, переживший стадию пылкой влюбленности в Ларису еще во время съемок «Рублева», закрутился в водовороте романчиков и вносить в свою личную жизнь кардинальные изменения не торопился.
Лариса добивалась брака с Андреем с большим трудом — закрывая глаза на его загулы, приручая и привязывая к дому, заласкивая. Пути искала и через желудок, и через постель, пользуясь лестью, материнской заботой и откровенным запугиванием. Не парткомом — нет. Беспартийный Андрей здесь был неуязвим. Инопланетянами.
Жила она тогда с дочерью Лялькой и мамой у сестры Тоси в двухкомнатной квартире на Звездном бульваре. Там же ютились два Тосиных сына — Алеша и Сергей. А затем и Оля Суркова, вышедшая замуж за Сережу. Мама Ларисы, Анна Семеновна, тихая женщина в домашнем халате, в круглых очках с толстыми линзами, постоянно горбатилась за швейной машинкой, поскольку была не модельером, как говорила Лариса, а надомницей, обшивавшей большую семью и еще ухитрявшейся заработать небольшие деньги на частных, тщательно скрываемых от фининспектора заказах. Кроткую работягу Анну Семеновну все очень любили. Андрей относился к ней с обожанием и, возвращаясь из загулов, даже просил у нее на коленях прощение.
На плите круглые сутки стояла большая сковорода с жареной картошкой, которую все та же замечательная Анна Семеновна изготавливала в поточном порядке.
Молодоженам — Ольге и Сергею — отдали маленькую комнату. В большой в те дни, когда не было Андрея, проживали Анна Семеновна, Тося, Алеша и Лялька. Когда появлялся маэстро, ему и Ларисе готовилась постель на кухне под столом.
Появлялся он неожиданно, после очередного «водоворота чувств», и Лариса, то мирным путем, то с помощью оглушительного, приправленного полновесной истерикой скандала, пыталась выяснить места его пребывания, имена соперниц. Иногда, сильно набравшись, Казанова звонил откуда-то Ларисе с просьбой его забрать. Она забирала, устраивала мощную головомойку, великодушно прощала и снова нежно опекала, так как была убеждена: игра стоит свеч.
Один из идиллических эпизодов пребывания маэстро в семье описан Ольгой Сурковой.
Поздний вечер, большое семейство постепенно укладывалось спать. Андрей принял ванну, облачился в полосатый махровый халат, из-под которого выглядывали худые, жилистые ноги. На голове, удерживая непослушные мокрые волосы, пристроен носовой платок с завязанными на углах узелками. Под платком резко очерченное и по-детски беспомощное лицо с постриженными, но все равно топорщившимися усиками. В образе «разорившегося аристократа» Андрей по-турецки усаживался на устроенной на кухонном полу постели и царственным жестом предлагал Ольге и Сергею присесть рядом. После этого он открывал томик Пушкина, Тютчева, Пастернака, а чаще читал стихи отца — так начинались ночные посиделки.