Андрей Ярославич

Горская Ирина Андреевна

И мальчик послушался, покорно и даже торопливо слез с печи. А потом вдруг забралась на печь Анка. Взяла Андрея на колени, прижала к этой знакомой теплоте своего тела. И, не открывая глаз, он заплакал…

Но неужели все время должно было быть так — скудно, тесно, грязно? Почему? Ведь он на самом деле правитель — жемчужная туча! Он должен жить среди всего красивого. Почему же все не так? Почему все неправильно, как не должно быть?..

Феодосия, венчанная супруга князя Феодора Димитриевича, а по-княжому — Ярослава Всеволодовича, сидела в своей уборной горнице перед зеркалом. Зеркало это, бронзовое, полированное,

на серебряной подводке, прислал ей с другими предсвадебными дарами князь-жених. И теперь казалось, давным-давно это было. И откуда явилось оно в лесном краю, в Переяславле-Залесском, зеркало это? Вытянутые тела серебряных чешуйчатых драконов окаймляли гладкую золотистую поверхность, и словно бы из глубины выплывало ее лицо. Она сидела одна. И это было ее лицо.

С той поры, как Ярослав занял киевский стол, он лишь наезжал в Переяславль, самое верное свое владение. Княгиню он в Киев не взял и жил там, как предки его живали, до крещения еще, в пиршествах проводил время, в терему наложниц. Но она чувствовала, что в одном соперниц ей не нашлось: в понимании его. Лишь она одна понимала его так, как это ему было нужно.

Сегодня ей принесли весть: княжий поезд близится. Из окна башенного видать верховых. И его, все еще стройного всадника на высоком коне. Вьется на ветру алый плащ…

Посмотрелась в зеркало. Чуть туже стянула повязку головную белую из гладкой ткани. Пусть лицо будет глаже, пусть лицо ее увидится ему светлее…

Ей уже принесли эту весть. Радостную для него, конечно. А к нему явились с вестью этой? Поспели? Если нет, она промолчит, пока не поспеют. Но она чует: поспели. И он едет к ней! Он, конечно, уже принял решение. Но он желает знать, как она поймет его. Она должна верно понять его. И даже и не для себя, нет. Хорошо быть властной хозяйкой Переяславля, но не эта власть дорога ей, дорога судьба сыновей. Особенно старший, любимый, Александр. После смерти Феодора он — старший наследник отца… О, она все поймет как надо… А любовь, странная та любовь, от которой одна лишь боль сердцу… Что ж, стало быть, не судьба!..

Трапезовала вместе с ним в столовой своей горнице. Когда кравчая боярыня поднесла жареную курицу, будто молодоженам, князь улыбнулся княгине открыто и весело. Она ответила ему такою же улыбкой и чуть — с этим женским лукавством, столь привлекательным для мужских сердец…

А сама поняла: он получил весть, он принял решение…

Говорили вечером в ее спальном покое. Здесь, в одних рубахах, пусть по-прежнему величавые, пусть оба — старого рода, но все же — супруги, готовые к плотскому единению. И потому она знала, какою должна быть: понимающей, но доброй; для мужчины невиданная добродетель женская — доброта. Выдумка мужская мучительская! Собака, защищая щенков, кусает врага. Лошадь лягает врага, защищая жеребенка. С чего же матери человеческих детенышей быть доброй! Но она сегодня будет доброй; она будет такою, какой должно быть женщине по их мужским выдумкам…

Конечно, он сказал ей то, что она уже знала от своих верных людей. Нашелся его сын, его Андрей!..

Феодосия с живою радостью схватила супруга своего за руки порывисто.

Нет, она не будет задавать ему вопросов, пусть он все скажет сам.

Он сказал, что возьмет наконец-то мальчика к себе. Давно следовало бы сделать это. Сделай он это раньше, и Феодор… Да, Феодор был бы в живых… Княгиня положила руку на плечо мужа. Пусть он чувствует, что на нем нет вины. Одна лишь судьба виновна…

Он сказал ей, что еще не решил, куда ему везти мальчика. В Киев или в Переяславль-Залесский, в свою верную вотчину, еще отцом данную.

Она, подумав немного, заговорила разумно

и ясно. Сказала, что ведь Андрей — внук мордовского князя и сын князя русского. Именем этого мальчика может с полным правом двинуться мордва на Нижний и далее, на русские земли. Опасно оставлять его на воспитание мордовским родичам. А где жить ему? Она полагает, лучше бы с братьями, здесь в Переяславле. Пусть узнает с детства братьев своих, ведь с ними придется владеть ему уделами Русской земли. И мордовский его удел пусть достанется ему как русскому князю, а не как мордовскому правителю…

Все выходило так хорошо, ясно. Она говорила и сама верила. И только в самой душевной глуби — нет, не верила в эту ясность, темное прозревала и в себе и во всем…

— Стало быть, я могу положиться на тебя? — Он улыбнулся ей не любовно — дружески.

В этой дружественности вместо любви — обида была ей. Но не показала. Отвечала серьезно?

— Да, я буду заботиться о твоем сыне, как подобает старшей, венчанной супруге и хозяйке теремов заботиться о семейных мужа своего…

…После Анка даже сама себе дивилась. Ведь не спросила об отце, и сердце ее не дрогнуло, и будто и не помнилось о прежнем… А он, Михаил? И его сердце не дрогнуло, и он не вспомнил?.. Верные приближенные своих господ, они говорили только о мальчике, о ее питомце… Наутро Михаил тихо унесет его. Анка приведет маленького Андрея на условленное место, где береза большая сухая… А дальше… Будут снова места родные, увидит отца… Настоящей пестуньей княжича сделается она, не простая будет ее жизнь… Хмурила брови, гнала прочь горькие мысли об утратах невозвратимых…

Тепло, ехать будет хорошо…

Но заря еще не брезжила, когда тихо вошли в бедный дом незнакомцы, неведомые люди. Прокрались тенями. Руки протянулись на печь, где она спала чутко, прижав к себе мальчика. Тотчас проснулась. Хотела закричать. Свет луны бледнеющей упал на эти руки протянутые темные. Она обмерла от ужаса. То волчьи лапы были!..

Не в силах была кричать, звать на помощь. И разве пришла бы помощь?

Прежде она не верила… Неужто правда? Неужто возможно обращение это в зверей? И тайные служители мордовского бога-волка и сами обращаются в страшных волков?.. Крестик нательный поднесла к губам… Руки-лапы бережно взяли спящего ребенка, унесли… Исчезло все… Куда? Зачем? Где искать ей маленького ее Андрея? Зачем ей жить? Что утишит ее отчаяние и тоску? Грех накладывать на себя руки… Монастырь?..

Бежать к Михаилу… сказать… А если стерегут ее?.. Что сделают с мальчиком? Ужели принесут в жертву богу-волку? Ужели выйдет из чащобы страшное существо, разорвет в своей безмерной жестокости светлое детское тело, обглодает нежные косточки?… Нет, не стерегли ее… Опустело бедное жилище… Куда увели всех? Как тихо сотворили это… Спящих унесли… Отчего бросили ее?..

Спрыгнула с печи проворно. Заря разгорелась. Кинулась к двери — не отворить — приперто снаружи. Окошко крохотное, бычьим пузырем затянуто — не вылезешь в окошко… Села на пол, на овчину, — заплакала…

Плакала долго. Ослабела, уснула…

Проснулась от яркого солнца. В окошко вошел свет яркий дневной, и бычий пузырь — не преграда ему. И вместе с этим светом солнечным явился громкий уверенный стук… В дверь стучали… Но кто? Она побоялась ответить. Сжалась на овчине… Что-то будет с ней?..

— Анка! — закричал-позвал сильный голос знакомый. — Анка! Здесь ли ты, Анка?..

Голос Михаила!..

Вскочила легко на ноги. Сама закричала:

— Дверь отворите! Выпустите меня!

Шумно вошли воины… Знакомые с детства шлемы и кольчуги… Заплакала снова… Худо было, а все же — радость!.. Свои!..