Андрейка
Шрифт:
Она пригасила свет и легла возле Эндрю, размягченного музыкой; Андрейка не помнил, когда тоже лег; могли ли его, выросшего без матери, не задеть слова неведомой ему песни, которые Женевьева повторяла всед за «тейпом»; в устах Женевьевы они звучали как неземные.
— Когда я с тобой, я не должна делать вид, что я какая-то особенная, я могу быть сама собой... Когда я с тобой, я не могу ни о ком думать... Когда я не с тобой, я мечтаю о встрече с тобой, считаю минуты до встречи...
Андрейка почувствовал на глазах слезы.
... Он вспомнил их сразу, как только проснулся... Женевьевы не было.
Он лежал
Двое суток Андрейка носил в себе чувства торжества и благодарности; все, что ему поручали, он делал весело, быстро, тарелки летали в его руках, почти как у самого «сатаны», или «короля мойки», Поля.
На третьи сутки они остались с Полем одни, и тот, смеясь, рассказал, как провел эту ночь; как ему тихо пели на ухо: «... когда я с тобой, я не могу ни о чем думать... »
Они сидели на бревнах, и Поль не заметил, куда пропал Эндрю. Его не было ночью. Он не появился утром. Барри объявил поиск. И обслуга, и ребята постарше продирались по сырому таежному лесу, крича: «Эндрю–у–у!».
Наткнулся на него Барри. Андрейка лежал на мокрой траве недвижимо, лицом вниз, с неловко подвернутой рукой, и Барри приподнял его в страхе, заглянул в лицо. Лицо было искорябанным и опухшим от слез.
— Жив, бродяга! — обрадовался Барри.
Глаза у «бродяги» были какие-то чужие, черные. От расширившихся зрачков, не сразу понял Барри...
— Что стряслось?! — Барри поднял его, как ребенка, и понес. Тело Андрейки сотрясалось от беззвучного плача.
Ни слова не сказал Андрейка. Ни в лесу. Ни дома. От еды отказался.
Поль вытолкал всех на улицу; произнес, присаживаясь к Андрейке, что он, Поль, идиот, расхвастался, и — чем?
— Ты не должен принимать их всерьез, эти ночные сны, Андрэ! Здесь так принято. Этот кемп для нас, работяг, всегда был столицей секса. Мы весь год вкалываем, не откладывая ни цента... Живем, как белки, «из лапки в рот, из лапки в рот»; у некоторых нет даже адреса. А здесь — отдушина...
Даже virgin, которая носит магнитофонные затычки, чтоб не слышать непристойностей, тут позволяет себе то, что потом и вспомнить стыдится... Такой уж тут воздух...
Андрейка, наконец, сел. Сказал убито:
— Зачем я живу? Все чужие... — Долго молчал. Выпил стакан горячего молока, который подал Поль. — Уйдем куда-нибудь... — Они выскочили в окно, выходившее в подлесок, и забрели поглубже. Никакие объяснения Поля утешить его не могли. Андрейка чувствовал себя несчастным. Несчастным на всю жизнь. Оскорбленным на всю жизнь. Не только руки и ноги посинели от холода, — сердце окоченело... Этого он не ощущал даже в Торонтском аэропорту. Тогда было страшно и ... интересно. Заманчиво! И даже хрипатый голос, твердивший с тоской: «Четыреста лет рабства», не очень пугал. Всему приходит конец, даже рабству... А вот сейчас сухие ветки, которые обламываются, шуршат под ногами, казалось, шуршат о полном крахе всей жизни. Он один, и это навсегда... И Андрейка снова зарыдал по-мальчишески, в голос, размазывая по исцарапанным щекам слезы.
— Поль, ты пойми, меня выбрасывают... Меня постоянно... постоянно! выбрасывают... Как тряпку, которой стерли с ног грязь. Как хлам... Я — ничто.
— Андрэ, дорогой, ее уже нет. Она умчалась, как ведьма на помеле. С рассветом. Тебя еще не нашли, а я ей сказал...
— Что ты сказал? Зачем?!
— У нее отец — «политишен», а скоро выборы... Она так гордится безупречной репутацией своей семьи и своей частной школой, в которую нас с тобой не пустят и на порог, что... в общем, я объяснил ей, что она б..., что, если с тобой что-то случится, все узнают, что она б... И конечно, это попадет в газеты... При свете моих горящих сатанинских крестов. Уж я ее осатаню! Со всех гор и холмов Онтарио и Квебека... Андрэ, она бежала к своему «ягуару» вприпрыжку.
Поль обнял Андрейку за плечи, привел к бревнам, на которых они сидели вчера, и оставил там: его ждала кухонная мойка.
Андрейка не мог подняться с бревен. Сидел и час, и два, словно ему ноги перешибло...
Тут на него наткнулся «длинный» Роберт, начальник лагеря, со своей любимой собакой Томми на поводке. Томми начал рычать на Эндрю, «длинный» Роберт, видно, был не в духе, стал кричать на весь лес: «Томми! Шат ап!» (заткнись!)
Обойдя новичка со всех сторон, он сказал:
— У нас только звери на welfare , а люди должны работать.
Андрейка к нему головы не повернул... И без того уже выгнали отовсюду! Подумаешь!
— Вон! — вдруг заорал «длинный» Роберт, но тут выскользнул из своей мойки Поль, сказал резко:
— Закрой рот, начальник!
Затем и Барри вышел на крик и так взглянул на «длинного» Роберта, что тот сразу удалился.
Андрейка решил уходить. Некуда, правда, но что поделаешь. Он встал с бревен, к нему подскочил разъевшийся черный енот Чарли, запряжённый в детские вожжи. А за Чарли — его подруга, еще более толстая...
Чарли свое дело знал. Он побежал в сторону кухни: кто и когда отказывался бросить ему кусок хлеба с маслом? Он оглянулся нетерпеливо на Андрейку: мол, что ж ты?.. Я жду...
И тут только Андрейка улыбнулся... Заметил снующих белочек, услышал «тук–тук–тук» серого дятла за кухней. Вот и дрозд появился, которого Андрейка всегда подкармливал...
На другой день Андрейке принесли расчет. Получай свои гроши, и чтоб духа твоего не было!
Барри и Поль тут же отправились к длинному Роберту, которого Поль окрестил «конквистадором» и злым духом торонтских лесов. О чем они с ним говорили, осталось неизвестным, только до середины августа, когда кемп закрылся, Андрейку больше не тревожили. Он мыл тарелки с «сатанинской скоростью», получал свои чеки. И не ходил больше на ночные костры, где девушки по-прежнему пели свои отравные песни про «love».
Андрейка то и дело считал, сколько осталось ждать до шестнадцати. Прикинул и сейчас. Два месяца и три дня. Решил пока что вернуться в «музыкальный ящик». Отсидеться там. В стороне от всех...
... Барри нашел работу в каком-то отеле на востоке Торонто. Довез Эндрю до «музыкального ящика» на своем облупленном «шевроле». Андрейка был так измучен, что даже не попросил дать ему посидеть за рулем... Барри оглядел его на прощание. На Эндрю белая футболка с короткими рукавами, джинсы, кеды. Кивнул: мол, все правильно. Тут нельзя выделяться.