Андрейка
Шрифт:
Он работал, как автомат. Один пластиковый мешок на четыре сетчатых корзины. Туда же растопленный свиной жир. И — на нагретый железный стол. Картошка готова, звенит будильник. Теперь разбросать ее по кулькам — и вся игра.
«Микояновские котлеты» (так он называл «хамбургеры») делал не он, не доверяли...
Когда посетители редели или исчезали вовсе, Андрейка придерживал будильник — на минуту–две, чтоб не вздумал подымать панику... В готовом виде «френч фрайз» — жареную картошку разрешалось сохранять лишь пять минут, затем — в мусорное ведро. Китаянка — кандидат в начальники– «менеджеры», — учила:
Весна началась со спортивных состязаний. Стадион в школе — хоть международные игры устраивай! Десятки прожекторов освещали голубым светом девчушек, игравших в бейсбол. Андрейка заглянул «на огонек». Дождило, но не сильно. Толстушка в железном нагруднике и маске, отбивая мяч длинной палкой, боялась его, поворачивалась боком. Один из мячей залетел за ограду. Андрейка потянулся к нему. Не мяч — сырой камень. Не дай Бог, попадет в голову...
Биту взяла невзрачная, очень худая девчонка. Руки тонкие, а лицо такое бескровно–серое, которое редко встретишь у канадских школяров... Где он ее видел? Она кидалась на мяч с битой в руках, как кидаются спасать человека. Гибкая, верткая, как она изобретательно выжидает мяч, словно предвидя, куда его изо всех сил швырнут... То присядет, то встанет, покачивая биту... Она отбивала самые страшные подачи.
И однажды мяч рикошетом врезал ей по ноге. Чуть выше колена выступил круглый и черный кровоподтек. Он бы, Андрейка, по крайней мере, скривился от боли. А у девчушки даже мускул на лице не дрогнул. Не принято, видно, показывать свою боль.
Она неторопливо сняла железный нагрудник и перчатки, а затем отшвырнула ненужную теперь биту куда дальше, чем полагалось, — вот когда прорвалось ее состояние!
Андрейка подошел к ней, воскликнул простодушно:
— Ой, ты мне нравишься! — И застеснялся, спрятался за чью-то спину. И все же не ушел, выждал, когда вокруг никого не было, познакомился. Она протянула худющие, в земле, пальцы:
— Нэнси!
Андрейку как холодом пронизало: «Нэнси, которую бросили шести месяцев отроду?»
— Нэнси! — воскликнул он, когда она пошла к выходу. — Увидимся позже... Ладно?
Андрейка не выходил из библиотеки неделями. Иногда звонил Лизетт, чтоб не обижалась, а как-то даже посидел с ней вечером в «Мак Дональдсе», хотя от «Мак Дональдсов» ее мутило...
Искал Нэнси. По всем классам. Как в воду канула...
Однажды после весенних каникул библиотекарь позвал его к телефону. Лизетт спросила раздраженно:
— Тебе нужно, чтоб у тебя было «сто»?
— Что-то вроде этого.
— Ты же не «сквеар». Ты — мой парень. Зачем тебе это... Слушай, ты нашел другую...
Андрейка, после долгого молчания, решился:
— Да, я нашел другую.
В трубке прозвучало растерянное, горестное:
— Как это мне раньше не пришло в голову! — И телефон: пи–пи–пи...
«Все-таки я жестокая сволочь, — сказал себе Андрейка. — «Сквеар» с Москвы–реки».
На другой
Сгреб книги в кучу, сдал и бросился к ней. Они обнялись.
— Андрэ, сегодня у меня «парти»... Предки укатили в Штаты. На две недели... Что? Там не будет ненавистных тебе пижонов с бобрами и крокодильчиками. Там будут друзья Гила. И, значит, мои... Кто такой Гил? Там ты познакомишься с ним.
... Андрейка вошел в кирпичный, английского стиля, дворец «предков» Лизетт и, к своему удивлению, увидел несколько рослых «лбов» из «музыкального ящика», которые его били.
Андрейка поднял руку, прося тишины. Не сразу, но все же успокоились.
— Я хочу сделать официальное заявление, — сказал он тоном дипломатического представителя: — Архипелаг Гулаг придумал не я. Война в Афганистане — это тоже не я!
Таким хохотом взорвалась гостиная, что даже огромный «маг», надрывно кричавший что-то, перестал быть слышен.
Один из «лбов» подошел к Андрейке, похлопал по плечу, мол, ты свой, не сомневайся.
Лизетт поколдовала около «мага». Теперь он негромко исполнял «рок» Пресли. Вкрадчивый и как бы изнемогающий от разлуки баритон умолял «love... love... love... »
Затем вернулась к своему Андрэ, зашептала на ухо:
— Вот Мишель, моя лучшая подруга. Видишь, у окна...
У бокового окна стояла невысокая пухленькая девчонка в джинсах. Голова — разлохмаченный перманент. Длинная челка доходит до переносицы. Глаз не видно. «Собачья прическа», — подумал Андрейка. На ноге у Мишель «бондана» — платок. Не обычный платок. А пестрый, мексиканский, свернутый поуже. Мексиканскую «бондану» на голове — видел, на руке — видел. На ноге — никогда.
— Мишель гордая, поэтому у нее «бондана» на ноге, — пояснила Лизетт.
— У вас своя система ношения орденов? — весело спросил Андрейка.
— Тут нет ничего веселого! — возразила Лизетт.
Мишель стояла молча, чуть разведя руки, ладонями вперед. Словно говорила: «Ну, что я могу поделать».
И трех минут не прошло, как Лизетт поведала Андрейке всю историю своей лучшей подруги, которую мать выгнала из дому...
«Чего она от меня хочет, и зачем мне все это знать?» — тоскливо подумал Андрейка, но объяснение не заставило себя ждать:
— Теперь ты видишь, детей в Канаде бросают и шестимесячными и десятилетними, а китайцы швыряют даже грудных на помойку. Так что, пожалуйста, не считай себя выдающимся исключением. Бросили в пятнадцать... Подумаешь! В Канаде бегут все, кому не лень. Не будь зазнайкой!
Андрейка не возражал, он искал глазами Нэнси. «У нее, конечно, нет времени ходить на парти».
Худенькая Нэнси появилась часа через два. У нее сидел на боку, почти под мышкой, годовалый ребенок. Ее тут же обступили и белые, и цветные подружки. Каждой хотелось погладить ребенка, потискать его.
У Андрейки сердце упало: «Замужем?..» К ним подплыла, покачивая бедрами, Мишель, сказала, обращаясь не то к Лизетт, не то к Эндрю:
— Слушайте, когда же мы будем иметь своих детей?