Андроиды Восьмого Дня
Шрифт:
Я приготовился нырнуть в табачное облако и в последний раз бросил взгляд на незнакомку.
Девушка прошла до триста семнадцатого, достала ключ и вопросительно взглянула на меня.
Заметив этот ее взгляд, я неожиданно для себя самого выпалил:
– Хотите поприсутствовать? – и кивнул на дверь, из-за которой были слышны бубнящие голоса.
– А можно? – на удивление робко для своего «экстремистского» облика спросила она.
– Попробуем, – не очень уверенно ответил я и постучал. – Свои, – отозвался я на невнятный вопрос с той стороны и поманил девушку
Едва «триста тринадцатая» открылась, я, подхватив девушку под руку, втолкнул ее в прокуренный, полный самого разнообразного литературного люда номер. Отворивший дверь хотел было воспротивиться вторжению незнакомки в черном, но та уже растворилась в табачном дыму.
Поискав взглядом «экстремистку», я обрадовался, увидев ее в компании известного литератора Гольбейна, автора нашумевшего постпостмодернистского романа «Автопортрет Дориана Грея». Гольбейн был моим другом и умным собеседником.
– Вы уже познакомились? – спросил я, присоединившись к ним.
– О, да! – широко улыбаясь, проговорил Гольбейн. – Мари только что поведала мне о твоем подвиге. А я сказал ей, что ты лучший редактор в моей творческой жизни.
– Мерси, – пробормотал «лучший редактор» и… поцеловал руку девушке. – Будем знакомы, Мари!
Девушка хотела что-то ответить, но в это мгновение изрядно подвыпивший критик Крус заорал: «Чушь!» И, тыча длинным пальцем в объемистый живот литератора и философа Павлодарского – бессменного главы «Цитадели» на протяжении всей истории ее существования, – продолжал:
– То, что вы говорите, совершеннейшая чушь! Роботы, киберы, андроиды и прочая человекоподобная нечисть способна разве что отличить мелодраму от триллера, а детектив от фантастики, да и то пользуясь ограниченным набором критериев. Ну вычитать орфографические ошибки, ну подогнать стилистику под узаконенную норму… Так это может сделать любой мало-мальски грамотный редактор-человек… А уж самостоятельно создать полноценное литературное произведение – никогда!
– Ну а как же «киберфикшен»? – снисходительно спросил его Павлодарский, ростом, статью и всем обликом напоминающий азиатского тирана эпохи монгольского нашествия. – Ты же не станешь отрицать, что на сегодняшний день это самое плодотворное литературное направление? Я знаю, что многие литераторы-люди скрываются за кибернимами, чтобы продать свои опусы издателю.
– Да знаю я все это, – не унимался Крус, опасно накреняясь над безмятежно улыбающимся Павлодарским, нацеливаясь в него своим острым, клювоподобным носом. – Ты-то хоть читал, что они пишут, эти твои хваленые киберы? Разве это литература?! Это – чтиво для инфантильных недоумков. Можно сравнить роман какого-нибудь «Мотохерца» с последней вещью Алевтины Андроновой? Вот уж где язык, стиль, поэзия в каждом предлоге…
– Насколько я знаю, – тихо, но очень внятно сказал абсолютно трезвый Гольбейн, – под псевдонимом Алевтина Андронова скрывается гинедроид четвертого поколения с функцией иррационального мышления.
– Неправда… – хрипло выговорил Крус, с ненавистью глядя на Гольбейна. – Наветы завистников
– На восхвалении романов Андроновой, кстати, довольно посредственных, – шепотом пояснил Гольбейн Мари, – Крус сделал себе имя, вот он и разоряется…
– Я думаю, нам лучше уйти отсюда, – шепнул я Мари.
Она встала, кивнула Гольбейну и пошла к выходу. Я было поднялся следом за нею, но литературовед Ионов слегка придержал меня за рукав, прошептав:
– Парламент только что ратифицировал закон о принудительном демонтаже андроидов восьмого дня…
Я благодарно улыбнулся ему, подумав, что, видимо, критерий все-таки найден. Я пожал руку Ионову и последовал за Мари.
– Знаете, а ведь Алевтина Андронова – совсем не гинедроид четвертого… В общем, это я, – сказал я с невеселой усмешкой. – И Эд Кривцов тоже.
– Мне нравится Кривцов, – сказала Мари. – Он поэт. У них с Андроновой всегда мне виделось общее. Оба рисуют такие потрясающие миры… Я рада, что это вы их создаете. Вам я могу сказать спасибо. Иногда мне трудно читать книги, потому что я их… будто слышу. Вы знаете, что хороший скрипач услышит фальшь на одну восьмую тона? Я читала тех, кто там ругается в триста тринадцатом – у большинства из них нет… слуха. А у вас есть. Я не хвалю вас, я просто хотела, чтобы вы знали. Вы нашли верные ноты, а я их услышала.
– Спасибо, – сказал я, и она тотчас гордо задрала подбородок.
– Правду говорить легко и приятно.
Мы оба рассмеялись.
– А ты была здесь, на берегу?
Она вложила руку в мою ладонь и потянула за собой.
Мы долго бродили по берегу Залива, наблюдая, как над заревом Метрополиса встают огненные трассы уходящих в межпланетное пространство ракет. Я читал ей свои стихи, а она благодарно смеялась в ответ или молчала в зависимости от настроения. Потом я проводил ее до триста семнадцатого номера. Мари хотела закрыть передо мной дверь.
Я положил руку на оклад двери так, что она не сумела бы закрыть ее, не причинив мне боли. Она попыталась:
– Мне будет жаль твоих пальцев, но тебе правда пора.
– Пора, – повторил я эхом.
Давно было пора, но я отчего-то медлил. А может, просто не думал о времени, о том, что его может не хватить – записать стихотворение, отправить письмо, поцеловать желанную женщину.
Я носил в памяти целые поэмы месяцами, подбирая одно-единственное слово взамен, как мне казалось, неудачному, я откладывал недописанные письма, потому что не считал их совершенными. Я пошел дальше прародителя Адама в своем поиске совершенства.
И мои поиски всегда оставались бесплодными. Может быть, именно из-за того, что в моей системе координат не было его – конечного времени. Потому что вдруг оказалось, что весь мой путь, казавшийся бесконечным, был дорогой к этой полузакрытой двери.
Она закроется – и все. Вытечет сквозь пальцы то, что я считал своей жизнью.
Я не убрал пальцев с дверного косяка, только толкнул ладонью другой руки створку двери, заставляя ее открыться. Не рассчитал усилия – дверь распахнулась, ударив в стену.