Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя

Синицин Игорь Елисеевич

Дело в том, что обычно во вторник, после регулярного заседания секретариата, приходила повестка дня заседания политбюро, назначаемого, как правило, на четверг, на шестнадцать часов. В повестку дня входило 12–14 вопросов самого различного свойства — экономических, военных, внешнеторговых, внешнеполитических и других. К большинству пунктов заранее присылались из Общего отдела ЦК проекты постановлений, записки, приложения к запискам. Их можно было обрабатывать в течение нескольких дней, вычленяя главное из толстенных записок и проектов постановлений, готовя комментарии и контрсправки, если они требовались. Но документы к двум-трем вопросам повестки дня, как правило самым острым и актуальным, поступали только в тот же вторник, что и сама повестка. Для подготовки дополнительных

справок по этим темам, если мне казалось это нужным, комментариев с моими сомнениями, предложениями и аргументами оставались только ночь со вторника на среду, среда и ночь со среды на четверг, поскольку сафьяновая папка красного цвета, в тон конвертам из ЦК, с широкой золотой надписью «политбюро», должна была быть положена на письменный стол в кабинете Юрия Владимировича не позже девяти часов утра в четверг.

Еще в годы неформальных встреч с Андроповым я понял кое-что о стиле его работы. Он был таков, что, если ты что-то критикуешь, или высказываешь сомнение, или отвергаешь, Юрий Владимирович обязательно задавал вполне конкретный вопрос: «А что ты предлагаешь?» Он принимал чужие соображения только после острой дискуссии, с тщательным взвешиванием всех за и против, а иногда отвергал, видя дальше и глубже своих помощников и сотрудников. При этом он объяснял им ход своей мысли.

Другим редчайшим качеством руководителя столь крупного калибра, каким был он, являлась его неизменная корректность. Он никогда и никого не унижал в глаза и не отзывался худо за глаза. Даже в узком кругу он никогда не говорил гадостей о самых дурацких выступлениях, предложениях или поступках других деятелей, даже явных его противников. Выражения типа «Что этот чудак городит?!» или «Что за чушь несет старый маразматик?!», распространенные в начальственных кругах о персонах равных или более высоких, были для него совершенно исключены.

В политбюро был, в частности, полный антипод Андропова в этом отношении — Андрей Павлович Кириленко. Он исполнял функции секретаря ЦК и был в крайне напряженных отношениях с Сусловым. Так вот, Кириленко в своих разговорах и с подчиненными, и на заседаниях секретариата и политбюро слова не мог сказать, чтобы не переложить его матерной лексикой. Всех людей, вступавших с ним в контакт, Кириленко называл каким-то особенно грубым тоном на «ты». В числе немногих он был на «ты» и с Брежневым.

Андропов терпеть не мог мата. Хотя он и быстро переходил с подчиненными на «ты», но делал это по-дружески. Слово «ты» в его устах звучало сигналом доброго отношения. Но если он вдруг переходил на «вы», это означало высшую степень неодобрения им поведения данного персонажа, служило своего рода ругательным словом.

Однажды такое случилось и со мной, года через три после начала моей работы у него. Пришла записка А. А. Громыко «О возможности установления дипломатических отношений с Израилем». По своему содержанию она была сенсационна. Советская пропаганда ожесточенно ругала тогда сионизм, Государство Израиль — как бастион сионизма. В Советской стране, победившей европейский фашизм, скрытно тлел антисемитизм на бытовом и государственном уровне. В противовес еврейскому государству на Ближнем Востоке средства массовой информации СССР восхваляли арабских, ливанских и палестинских боевиков. Ведомства Устинова и Андропова по своим хитрым каналам поставляли, выполняя специальные решения политбюро, оружие и спецтехнику на Ближний Восток противникам Израиля.

Дипломатические отношения Москвы с Тель-Авивом были давно разорваны…

И вот теперь эта записка, разосланная суровым Андреем Андреевичем Громыко членам политбюро, явно с санкции самого Брежнева, поскольку исходила из общего отдела ЦК КПСС. В документе осторожно ставился вопрос о необходимости восстановления дипломатических отношений и других официальных контактов с Израилем.

Оформлена она была нарочито просто — без гирлянды подписей с согласованиями в комитетах, министерствах и ведомствах. Если обычно на такого рода документах стояли красные штампики «срочно» или «весьма срочно», «совершенно секретно» или «особой важности», то эта бумага пришла с самой низкой ступенькой конспирации

общего отдела на Старой площади — грифом «секретно». Я подчеркнул в этом трехстраничном документе красным карандашом самое важное, вложил его в красную папку «Политбюро» и отнес в кабинет Юрия Владимировича, на его рабочий стол.

После отъезда Андропова вечером домой я взял с его стола эту папку и не увидел на записке Громыко росписи Юрия Владимировича, которую он ставил, прочитывая любой документ. До моей папки «Политбюро», видимо, не дошла очередь, решил я. На следующее утро я вновь положил папку с запиской Громыко на стол шефа и вечером вновь получил ее нечитаную. В те дни у Юрия Владимировича сплошной чередой шли совещания, во время которых я мог вторгаться в его кабинет только с чрезвычайно срочными бумагами, имеющими штамп «срочно». На третий день история повторилась, и визы Юрия Владимировича на записке Громыко вновь не оказалось. Виноваты были опять сплошные и напряженные совещания у шефа. Зная это, на четвертый день я оставил с утра этот документ в своем сейфе вместе с папкой, в которую мне надо было вложить еще пару свежеприбывших бумаг.

Около полудня раздалась трель прямого телефона от Андропова.

— Игорь, есть у тебя записка Громыко? — спросил шеф.

— Есть… — ответил я.

Я не понял, что означала пауза, которую сделал Юрий Владимирович. Но вдруг он совершенно ледяным голосом приказал:

— Будьте любезны, принесите ее мне!

Никогда — ни до, ни после этого — я не слышал от него такого тона. Признаюсь, я струхнул и почти бегом отправился через весь длинный коридор в кабинет председателя. Юрий Владимирович сухо и холодно спросил меня:

— Почему вы солите у себя в сейфе очень срочный документ?! Мне звонит Леонид Ильич, спрашивает мое мнение о нем, а он, оказывается, болтается у вас!

— Юрий Владимирович! Эта записка лежала три дня на вашем столе в папке «политбюро», а у вас шли непрерывные совещания! — попытался я оправдаться.

— А почему вы не обратили моего внимания на срочность документа?! — уже не таким ледяным тоном продолжал допытываться шеф.

— Потому что на нем нет грифа «срочно», — показал я Андропову на ту часть бумаги, где должен был стоять такой штампик.

— Ну, хорошо… — почти миролюбиво сказал Юрий Владимирович, прочитав первые строки записки, из которых вовсе не вытекало, что она была действительно столь срочной.

Видимо, Юрий Владимирович сам перепугался простого вопроса Брежнева и, с присущим ему пиететом к генсеку, столь грубо отреагировал в мой адрес. Но чувство справедливости, которым он обладал, заставило его простить свой страх перед Брежневым и мой — перед ним и снова перейти на «ты».

— Ладно, иди работай и не допускай больше таких ляпов! — совсем нормальным тоном сказал Юрий Владимирович и углубился в содержание записки. Вечером я получил ее обратно, испещренную его чернильными пометками поверх моих подчеркиваний. В принципе Андропов был того же мнения, что и Громыко, — Советскому Союзу следовало бы выходить из самоизоляции от Израиля, постепенно расширять с ним контакты, восстанавливать дипломатические отношения. Но «ястребы» в политбюро и ЦК КПСС стремились блокировать такое развитие. Они настаивали на усилении антиизраильской пропаганды, увеличении помощи арабам и ужесточении кампании борьбы с сионизмом в СССР. Брежнев, Громыко и Андропов были вынуждены прислушиваться к Суслову, Подгорному и другим сталинистам в политбюро. Как вопрос повестки дня заседания ПБ эта тема не ставилась, но перед одной из ближайших встреч членов ПБ записка Громыко оживленно обсуждалась, но, как я понял, без принятия какого-либо определенного решения.

…В первую же неделю моей работы Андропов спросил меня:

— А ты представлялся уже своему начальнику по Общему отделу ЦК — Константину Устиновичу Черненко?

Я ответил, что подумывал сделать визит к формальному начальнику всех помощников членов политбюро и секретарей ЦК на следующей неделе.

— Поторопись! — сказал Юрий Владимирович. — Чем дольше ты будешь тянуть с этим делом, тем меньшее уважение к нему ты покажешь в конечном итоге… Я бы советовал тебе поехать уже сегодня!