Андрюшка Сатана

Дьяконов Анатолий

– Вы, батюшка, сами не соблазняйтесь, а я никого не соблазняю, – смеялась Настасья, и поп прикусывал язык.

Но Гурда на то и председатель, на то и с Буденым воевал, чтобы нет-нет да и пройтись мимо Андрюшкиной избенки: что, мол, за человек Сатана? Зачем по неделям пропадает?

А к Сатане в избу заезжали ночевать двое: по одеже – мужики, а по облику – городские. Тогда Сатана уходил к Настасье.

– Што ли, опять приехали? – спрашивала Настасья.

– Опять.

– По што они ездят?

– А кто ж их знает?

– Зачем же ты их пущаешь?

– А мне што! Отночуют, – уедут.

– А может, какие дурные?

–

А мне што! Они сами по себе, а я сам по себе.

– Смешной. Да ведь тебе и попасть за это может!

– Стрекочи, сорока. За што попасть-то! Не больно я краденым торгую. Не попадет.

– Мотри, Андрюшка, плохо не было бы.

– Не будет.

Гурда – любопытный мужик. Ходил, ходил мимо Андреевой избенки да и зовет к себе Сатану.

– Сатана, скажи-ка, что у тебя за люди останавливаются?

– А это Романовские.

– Какие Романовские?

– Демидовской помещицы сыновья.

– А кто они такие?

– Почем я знаю!

– Ну, кем были?

– Не то офицера, не то в городе учились.

– Что они у тебя делают?

– Отночуют, – уедут.

– Может, к ним кто-нибудь заходит?

– Почем я знаю! Может, – ходют, а может – и нет. Я завсегда как приедут, к Настасье ухожу.

Гурда пытливо смотрел на Сатану. А тот равнодушно разглядывал засиженный мухами плакат о займе, криво налепленный ржаным мякишем на стену исполкома. Вечером Гурда жаловался учительнице, что Сатана не внушает ему доверия, и взял его на заметку.

III

Свистунову донесли, что Гурда послал телеграмму о присылке отряда. Гурда не скрывал, а соглядатаи да посланцы проведали. Свистунов теребил бороду и крепко ругался. Приходил Ерофеев жаловаться.

– По-моему, собственно, надо уходить. Ребята засиделись. Жратвы мало. Дозоры балуют. Дисциплины с этим преступным елементом не установишь. Самогон хлещут. Должно, сами варют, а может, из Среднина достают. Мужики к нам, собственно, тылом повернулись. От добра добра не ищут. Пойдем в другой уезд.

Свистунов теребил бороду.

– А Гурда?

– Мать твою за ногу! О Гурде-то я, собственно, и забыл. Жаль, тогда промахнулся, а то ушел бы Гурда по Гурдиной дорожке.

– Знаешь что, Ерофеев. Ты, брат, понимаешь, что волей-неволей приходится с бегунами работать. Эх, за границу бы! О Романовских ни слуху, ни духу. Чорт их знает. Тоже говорят – идейные работнички, а сами деньги в карман да и хвост трубой.

Помолчал. А потом:

– Ладно, Ерофеев, уйдем отсюда. Только с Гурдой разделаться надо. Приходи вечерком, – подумаем.

Вечером Свистунов и Ерофеев решили сделать налет на Среднинский волисполком этой же ночью, созвали ребят пошли. Ребята на радостях самогону дернули. А Гурда в это время сидел в исполкоме и, водя по строкам пальцем, читал старый номер «Правды».

Насторожились перелески, всколыхнулись ветки корявые, захрустел снежный наст под ногами свистуновской оравы... Идут... Кто-то запел, и ночь испугал окрик:

– Молчи, дурья голова!

Песня оборвалась.

Впереди дозорные, потом Свистунов с карабином и маузером, за ним Ерофеев, а сзади кто с чем: кто с винтовкой, кто с берданкой, а кто и просто с дубиной. За Ерофеевым везли два пулемета. Вооружились крепко. Видно, сильно захотелось Свистунову разделаться с Гурдой да с мужиками за то, что спиной повернулись.

Темно в лесу.

Но дорожка знакомая, не раз тореная. Лес для бандита, как улица родимой деревни, – идет, не путает.

Говорили шопотом, ибо ночь, да холод, да звездное небо, да налет натягивал нервы у всех: и у того, кто от милиции удрал, и у того, кто за самогон попал в бандиты, и у рябого парня Афонаськи, по пьянке хватившего топором свою бабу, и у волгаря Ерофеева, и у самого Свистунова, который называл себя эсэром и говорил, что видал виды.

На опушке леса остановились. Впереди овраг. За ним кладбище, у которого любил лежать Сатана, а там и Среднино. Разделились на три части. Одна слева зашла, другая – вправо на дорогу к заводу, а третья, с пулеметами и с самим Свистуновым через овраг и замерзшую речонку – прямо в село. Село спало.

Гурда дочитал газету, бережно свернул ее, потянулся, выключил свет и хотел уже итти домой, как вдруг в ночной сон врезался выстрел. За выстрелом по улице побежали тени: туда-сюда, туда-сюда... А потом крики и выстрелы перемешались в беспорядочный шум. Гурда схватился за наган. Защелкал ненадолго пулемет. От околицы побежала долговязая фигура парня – часового из отряда Гурды, но отбежала недалеко. Ее догнал выстрел, и фигура шмякнулась в снег. К волисполкому сбегались люди. Гурда заметил их в окно и бросился в сени. А там – чужие. Гурда обратно. В стекло хлопнули прикладом. Загорелась крыша сарая на исполкомском дворе, и от этого сбегавшиеся люди окрасились в кровавый цвет, а тени их прыгали зловещими кривунами. Гурда проскочил в другую комнату, ударил табуреткой в окно и выпрыгнул в снег. Навстречу двое с диким воплем: а-ааа!.. Гурда выстрелил в одного и бросился бежать на зады. А за ним голос:

– Опустили, дьяволы! Кого опустили? Догоняй! Стреляй! Сволочи!..

За Гурдой погоня. Пробежав зады, запыхавшийся Гурда бросился к избе Настасьи, но та не пустила его к себе. Гурда вернулся. Погоня совсем близко. Гурда побежал за угол избы и, увидав в темноте колодец, подскочил к нему и начал бешено-быстро опускать бадью, а потом – рукой за веревку и спустился в черную дыру сруба.

Бандиты видели, как Гурда пробежал к Настасьиной избе, и начали ломиться в избу, – Настасья не пускала. Тогда рябой Афонаська выломал кол и выбил им раму в окне. Первого полезшего Настасья ударила по голове, и тот мешком свалился в снег под окном. Но Афонаська выстрелил в окно и уже с винтовкой полез в него. Другие успели выломать дверь и, хрипло ругаясь, ввалились в избу. От их пьяного гогота Настасья испуганно сжалась у печки. Афонаська облапил ее.

– Кого схоронила? Сказывай!

Задрожал голос:

– Ни... ко... го... у... мен...ня не... е... ет...

– А-ааа! Никого! Валяй, ребята! – и Афонаська повалил Настасью на пол. Двое других подхватили ее за руки и за ноги, а третий через Афонаськино плечо стукнул кулаком в переносицу. Настасья завизжала.

– Валяй, ребята! – плотоядно закричал Афонаська еще раз, расстегнулся и повалился на Настасью. За ним по очереди и остальные. Все до одного. Настасья вначале пыталась отбиваться, а потом изнемогла и потеряла сознание. Когда уходили, один выстрелил ей в растрепанную голову, другой пнул сапогом в живот, и от этого на ее голом размякшем теле остался комок грязи и снега, а Афонаська, увидев перед дверью деревянную лопату, воткнул ей черень лопаты между ног. Остальные загоготали.