Анелька
Шрифт:
— Карусик, безобразник ты этакий! Где это видано — вскакивать в комнату через окно? — бранила собаку Анелька.
Но Карусю некогда было выслушивать увещания своей хозяйки. Подпрыгнув, он лизнул ее в губы, дернул за платье, обнюхал перепачканные чернилами руки, потом вцепился зубами в пуговку высокого башмака. Сопровождая все эти действия визгом и лаем, он в конце концов повалился на спину и, высунув язык, стал кататься по полу. У этого белого песика с черным пятном на левом глазу был очень живой темперамент.
Панна Валентина не промолвила больше ни слова,
«Жизнь моя, — думала почтенная старая дева, — подобна вот этому стакану кофе. В стакане — кофе и сливки, в моей жизни — страдание и труд, вот и все ее содержание. Как стеклянный сосуд не дает разлиться жидкости, так и мое самообладание сдерживает приступы отчаяния. Не успела кончить урок, а собака уж тут как тут… Мерзкая тварь! Только блох разносит по всему дому… Но делать нечего, надо влачить дальше тяжкую ношу обязанностей и печалей».
Тут ей пришло в голову, что в кофе есть еще сахар. А что, если и у нее в жизни будет какая-нибудь услада? Но что же ее скрасит?.. Быть может, теплое чувство?
В не слишком живом воображении панны Валентины это «теплое чувство» обратилось в некий символ, с годами, правда, изменившийся. Давным-давно, когда она впервые поехала гувернанткой в деревню, символ этот принял облик молодого красивого помещика.
Когда она вернулась в город, место красивого помещика в ее сердце занял некрасивый, но зато серьезный и мыслящий врач.
Но со временем символов стало столько, что они утратили индивидуальные черты и осталась лишь абстрактная идея. Однако у этой абстракции были свои обязательные качества: почтенный возраст, небольшая бородка, парадная визитка и высокие воротнички, придающие человеку солидный вид. Это видение, являвшееся в воображении панны Валентины, было неотделимо от толпы пансионерок, ее воспитанниц, и груды учебников. Жизнь, лишенная тяжелого, но возвышенного труда учительницы, будь она даже согрета «теплым чувством», потеряла бы для панны Валентины всякую прелесть.
Анелька между тем все бегала вокруг стола в развевавшемся бледно-розовом платьице, сзади у нее болталась коса, а по пятам носился Карусь.
Она принялась складывать книжки, а собака прыгала вокруг и хватала ее зубами то за рукав, то за быстро мелькавшие башмаки, — должно быть, Карусь таким образом напоминал, что его следует приласкать.
Скрип выдвинутого ящика вернул панну Валентину от грез к действительности. Она подняла глаза и воскликнула:
— Что ты делаешь, Анелька?
— Убираю книги. Можно пойти к маме? — спросила девочка, закрывая ящик.
— Пойдем! — сказала панна Валентина и поднялась с кресла.
Глава третья,
Пройдя через две комнаты — жемчужно-белую, очень светлую, как больничная палата, и небесно-голубую, которая, вероятно, служила спальней для молодоженов, а теперь не имела определенного назначения, — Анелька и ее веселый спутник, Карусь, выбежали на застекленную
Здесь на высоком стульчике сидел худенький мальчик, одетый монахом-бернардинцем, с куклой в руках, а рядом, у столика, заставленного бутылками и склянками, дама средних лет в белом платье внимательно читала книгу. У нее было красивое худое лицо с болезненным румянцем на щеках. Она тонула в огромном кресле, обложенном мягкими подушками темно-зеленого цвета.
Анелька кинулась к этой даме и осыпала поцелуями ее лицо, шею, худые, прозрачные руки и колени.
— Ah! comme tu m'as effraye, Angelique! <Ах! как ты меня напугала, Анжелика! (франц.)> — воскликнула дама и, закрыв книгу, поцеловала Анельку в розовые губы. — Что, урок, слава богу, окончен? Ты даже как будто осунулась немного с обеда. N'es tu pas malade?<Ты не больна? (франц.)> Уйми свою собаку, она обязательно опрокинет столик или Юзека. Joseph, mon enfant, est-ce que le chien t'a effraye? <Жозеф, дитя мое, тебя не испугала собака? (франц.)>
— Non<Нет (франц.).>, — ответил мальчик в костюме бернардинца, тупо глядя на сестру.
— Как дела, Юзек?.. Дай я тебя поцелую! — воскликнула Анелька и обняла брата за шею.
— Doucement! doucement!<Осторожней! осторожней! (франц.)> Ты же знаешь, меня нельзя так трясти, я слабенький! — жалобно сказал мальчик.
Отстранясь от пылких объятий сестры и вытянув трубочкой бескровные губы, он осторожно поцеловал ее.
— Ты сегодня такая красивая, мама… Ты, верно, уже совсем здорова?.. Гляди-ка, Юзек, у твоего мальчика куртка задралась кверху, — болтала Анелька.
— En verite<Действительно (франц.).>, я сегодня лучше себя чувствую. Я приняла после обеда несколько ложечек солодового экстракта и выпила чашечку молока. Ce chien fera du degat partout<Этот пес что-нибудь натворит (франц.).>, — прогони его, дорогая.
— Пошел вон, Карусик! — закричала Анелька, выгоняя в сад собаку, которая успела обнюхать горшки с цветами и жестяную лейку в углу и как раз собиралась расправиться с туфлей больной мамы.
В эту минуту вошла панна Валентина.
— Bonjour, mademoiselle!<Добрый день, мадемуазель! (франц.)> — приветствовала ее хозяйка дома. — Что, кончили заниматься? Как успехи Анельки? Joseph, mon enfant, prendras tu du lait? <Жозеф, дитя мое, может, ты выпьешь молока? (франц.)>
— Non, maman<Нет, мама (франц.).>, — ответил мальчик, кивнув гувернантке.
Изгнанный пес скулил и царапался в дверь.
— По вашему лицу видно, что вы читаете что-то интересное. Уж не «Размышления» ли это Голуховского, о которых я вам говорила? — спросила панна Валентина.