Анестезия. Сборник рассказов
Шрифт:
Под эти воспоминания Лёша и сам заснул, убаюканный.
Следующим вечером, за ужином, Лёша долго молчал, а потом решился и заявил:
– Знаешь, – сказал он, – я пришёл к выводу, что Настя была права. Насчёт меня. Айгуль осторожно поставила чашку на блюдце и дрогнувшим голосом спросила:
– Права? В каком смысле?
– Что я её не любил.
Повисла тишина. «Она знает, – с ужасом подумал Лёша, она думает так же!» Но жена спохватилась и, вздохнув, участливо спросила:
– Ты что, целый день вот об этом думал? Ты дурак что ли?
– Нет, Айгуль, – ответил он, пристально всматриваясь в её лицо, – я не дурак. Я погуглил, есть кожная память. Я тебе сейчас покажу.
Он сходил в гостиную и протянул жене листок бумаги, распечатку.
– Ученые
– Лёша, – умоляюще, но уже готовая рассмеяться, протянула Айгуль, – я ничего тут не понимаю, это о чём вообще?
– Не смейся, – упредил он её, – это как раз о том самом. Помнишь, по первости, когда я Настьку сам купал и пеленал?
– Ну?
– Вот и ну: возился-то я с ней, а думал об Андрюшке…
– Вот как, – неожиданно надменным тоном откликнулась Айгуль.
Он смешался на мгновение, но подхватился и продолжил:
– Да, думал. Потому что я же с ним и набрался этих навыков и… потому что она вот тут была, с папой-мамой, дедом и бабкой, а с кем он в это время остался… – внезапный спазм горла заставил его замолчать.
– Вот оно как, – еще более надменно протянула Айгуль, закипая, – так, может, ты и когда со мной… тоже про свою Женьку думаешь, тоже этот твой ток должен передаваться? Я что теперь должна сделать – возненавидеть тебя?
– Да ты уже, – промямлил он, огорошенный её напором.
– Я не уже! – отрезала Айгуль, – а ты в размазню превращаешься! Из-за чего?! Из-за одного Настькиного глупого слова? Если на то пошло, у неё и посерьёзнее были поводы тебя не очень-то любить. Ты вспомни, как ты её, – годика девчонке не было – схватил за ноги и принялся трясти, потому что она плакала, а тебе спать надо было, потряс и бросил на подушки. Как тряпичную куклу!
– Я?! – вытаращился на неё Лёша, – когда, ты что?
– Тогда, – выдохнула Айгуль, – ты ничего не хочешь помнить, что не по тебе.
Она выдохнула, но теперь начал заводиться он:
– Зато ты всё помнишь, да? Как я пришёл с работы в восьмом часу, а ты со своими подружками простипомами выплясывала пьяная и даже не сообразила, что Настьки дома нет, – тоже помнишь? Я побежал в садик, а она там сидит со сторожем, одна, увидела меня и даже плакать сил не было у неё, скривилась только, а я заплакал! Это ты помнишь?!
– Ой, ладно! – отмахнулась Айгуль, – а то не было так, что ты забывал её забрать, воспитательница приводила.
– А ты, – продолжил было он – и остановился. И Айгуль молчала.
Помешкав и не глядя друг на друга, они разошлись кто куда: она в спальню, он в гостиную, смотреть дежурную программу «Время». Там, на диване, и забылся сном.
А Айгуль не спала почти до рассвета, – злые, мстительные мысли заставляли колотиться сердце. «Ну же гад, – думала она, вспоминая слова мужа о первом, от прежней, его ребёнке, – возился с моей дочкой, а думал о другом, со мной в койке кувыркался, и тоже – о ней, о ней, даже раз назвал меня (вспомнила) её именем! Ну не гад!?» Потом мысли перекинулись на кожную память, про которую она прочитала по Сашиной бумажке, и Айгуль вдруг вспомнила, как однажды мужнин дружок Руслан коснулся её запястья во время одной вечеринке, заглядывая в глаза, и её будто током ударило. Она ещё подумала тогда, что он… Это воспоминание заставило её заворочаться в супружеской постели, в горле пересохло, и Айгуль, попив воды, решила, что так дело не пойдёт, – надо думать о хорошем.
Из хорошего вспомнилось, как Лёша возился с Настеной, когда она уже чуть подросла, – водил по музеям, в консерваторию
Оно, в общем, так и получилось, но сейчас, проворачивая в памяти те годы, Айгуль подумала, что муж относился к дочери уж слишком как к взрослому другу: заставлял прибираться по дому, чистить картошку, бранил, если она вдруг начинала капризничать за столом и безапелляционно решил, что Настька вполне способна сама ездить на занятия в музыкалу – это в пять-то лет от роду! И она, дура (Айгуль себя совсем не считала дурой, но тут призналась), она согласилась!
На самом деле это было принуждение Насти к взрослению и оно было следствием их родительского эгоизма и амбиций, вполне обоснованных, как казалось: уже в три года обнаружилось, что у Настьки прекрасный музыкальный слух, что она часами готова слушать совсем не детскую музыку, особенно «Времена года», сначала Чайковского, а следом и Вивальди (да-да, 80-е годы, советская интеллигенция, «под музыку Вивальди печалиться давайте», вот это вот всё), ей безумно нравилось петь, нарядившись под диву, под пластинки Пугачёвой, – куда деваться? Прямая дорога в музыкальную школу. В пять лет её приняли, на хоровое отделение, и встал вопрос, кто будет отвозить и забирать. Но к тому времени Настя была уже взрослой девочкой и легко поддержала отца.
Она повзрослела в одночасье, когда хмурым январским днём Айгуль родила второго ребёнка, тоже девочку, а вечером, после работы, Лёша забрал Настю из детсада и повёз в роддом, проведать маму и посмотреть на новорожденную. В палату их не пустили, конечно, – правила советского здравоохранения такого не предусматривали, но сердобольные санитарки показали, откуда можно увидеть окно, предупредили молодую маму, и Лёша с Настей пошли во двор роддома – рассматривать. Палата была на четвертом этаже, вокруг было темно, и они увидели только силуэт в освещенной изнутри раме, точнее – силуэт Айгуль и что-то темное у неё на руках. Лёша принялся махать, как на демонстрации, что-то даже прокричал приветственное и ободряющее, а потом перевёл взгляд на Настю и онемел. Она стояла в своём клетчатом пальтишке, в шапочке с заячьями ушками посреди этого огромного черного двора, ужасно маленькая, жалкая и не мигая смотрела вверх, на освещенное окно, не замечая, как ложатся на щеки и тают редкие крупные снежинки. Молча. Лёша попробовал ей было что-то сказать, мол, помаши маме с сестрёнкой, она даже не шелохнулось, и он взял её в охапку и понёс в машину.
Дома Настя вела себя как обычно. Они вместе поужинали, вместе помыли посуду, посмотрели «Спокойной ночи, малыши», и она отправилась в детскую, спать. После программы «Время» решил пораньше лечь и Лёша, прихватив для чтения на сон грядущий книжку необременительного Дрюона. Он читал около часа, наверное, уже потихоньку погружаясь в полудрёму, как что-то – какой-то странный звук – заставило его сесть в постели. Прислушавшись, он встал и вышел в гостиную. Там горел свет, а в углу стояла и плакала его дочь. Она стояла возле проигрывателя, с разноцветными лентами в своих жидких белёсых волосиках, в наряде для «концерта Пугачёвой», словно собралась поставить пластинку и петь, но просто обливалась слезами, горько и безутешно. Потрясённый, Лёша встал возле неё на колени, обнял, разворачивая к себе лицом (она не давалась), ткнулся носом ей в щеку, в затылок, принялся нашептывать что-то об их завтрашних планах, о том, что мама скоро будет дома… она, всхлипывая, затихла мало-помалу. Какое-то время они простояли так, в обнимку (думая, конечно, думая – каждый о своём), потом Настя отстранилась и сказала виновато: «Пап, я спать хочу». И пошла спать.