Ангел гибели

Сыч Евгений Юрьевич

По лестнице, позвякивая, скользила вниз длинная казацкая сабля.

– Вы на него не сердитесь, - проговорил пришедший, выглядывая на Юрку из-под темного капюшона.
– Тупость, невежество и буйство - неотъемлемые качества жителей окраин. А этот экземпляр отличается еще и дешевым шляхтским гонором.

– Он что, поляк?
– невольно вступил в разговор Юрка.

– Нимало, - ответствовал старик.
– Поляков он ненавидит, равно как и москалей. Он истинный заслуженный запорожец. Доводилось слышать?

– В школе учили, - признал Юрка нехотя, - "Тарас Бульба".

– Тарас Бульба - литературный персонаж. Худосочное изделие автора, мечтающего польстить старшему

русскому брату. Петруха же - запорожец натуральный. Он в войске Карла, короля шведского, под Полтавой сражался за волю Украины. Мазепинец, - поднял тощий палец старик.
– Однако, - добавил он, - что ж я вас на лестнице держу? Пожалуйте в залу. Проходите, будьте любезны, - и сделал приглашающий жест.

Они прошли еще по бесконечной каменной лестнице, сообразуясь с жестом, куда-то вперед и вверх. Неспешно, как подобает, заботливый провожатый и жданный гость.

– Мы вас давно ждали. Подзадержались вы в своем свободном поиске, ловко прихрамывая по ступенькам, приговаривал провожатый.

Юрке очень хотелось спросить: "А откуда вы знали, что я должен прийти?" Но не спрашивал, держал характер. Поинтересовался только:

– А куда мы идем?

– Мы уже пришли, - они стояли и впрямь на пороге огромного зала. Лестница с неизбежностью перешла в площадку, площадка - в коридор, а зал вырастал из коридора каменным вестибюлем с факелами рубинового огня по стенам. От красноватого света все виделось несколько мрачным. Но Юрка и помнить забыл, каким бывает дневной свет.

Рубиновые факелы прикреплялись к стенам по два и казались глазами невидимых красноглазых существ, затаившихся в камне этих стен. Возможно, они и были соглядатаями. Во всяком случае, ощущение, что, кроме них двоих, здесь есть кто-то еще, не покидало Юрку.

– Имя мое - Якоб Шпренгер, доктор наук, - представился провожатый. Он скинул уже с головы темный капюшон. Лицо было скорее неприятным, чем страшным. Лицо, привыкшее отдавать приказания, а не приветствовать. Улыбка держалась на нем как приклеенная и все время сползала куда-то набок, к уху.

– Прошу садиться, - пригласил он: посреди огромного, как футбольное поле, зала стоял каменный неуютный стол, и кресла у стола - мягкие, глубокие, затягивающие. Юрка поневоле повиновался. Здесь, в замке, он чувствовал себя вполне человеком. Вернулась сила тяжести, упругость мышц, противящихся этой силе. Сейчас даже усталость некоторую испытывал он от подъема по длинной и скользкой лестнице. А вот боли от ран, нанесенных Петрухиной сабелькой, давно не ощущал, и рваные порезы на Юркином защитном комбинезоне затянулись словно бы сами собой, заросли. Как человек, он был, разумеется, сильнее этого старикашки, но сила не есть власть. Власть - это хитрость и владение ситуацией. Власть - умение склонить на свою сторону, подчинить. Власть - это знание, наконец, которым она особенно не любит делиться.

– Меня зовут Якоб Шпренгер, я доктор наук, - опять повторил Юркин собеседник и подчеркнул, знакомым уже жестом воздев желтоватый палец: Богословских наук. Впрочем, я полагаю, что имя мое вряд ли знакомо вам, поэтому можете обращаться ко мне просто: доктор. Герр доктор. Я из германцев.

На Юрку ожидающе смотрели выпуклые водянистые, когда-то, наверное, голубые глаза. Юрка не знал, что должен говорить в таком случае, и беспокойно ерзал в мягком кресле, оглядываясь вокруг. Непривычно было сидеть в таком - слишком мягком - кресле. Из такого разом не вскочишь.

– Не скрою, - не стал тянуть паузу дальше хитроумный доктор, - мы заинтригованы вашим стремлением войти к нам. Вашей целеустремленностью, которая превыше всяких похвал. Так что вы хотите нам сказать, о чем спросить?

– Кто меня убил?
– осторожно начал Юрка

с малого.

– Вас конкретный человек интересует или роковая ситуация?

– Убийца, - уточнил Юрка.

– Пожалуйста, - кивнул головой вежливый собеседник, - вашим убийцей следует считать Иосифа Виссарионовича Джугашвили.

– Ну, это враки, - возмутился Юрка, - Джугашвили - это Сталин. Я родился, когда его уже на свете не было. А стрелял в меня и вовсе Гоглидзе. Путаница, видать, в вашей канцелярии. Грузинскую фамилию нашли и думаете, что все равно.

– Да нет, - с удовлетворением возразил доктор.
– Стрелял в вас действительно Гоглидзе, а убийца - Джугашвили, для которого страна была словно огород для сумасшедшего садовника. Он выпалывал самых зрелых, самых плодоносящих, самых перспективных, оставляя мразь, грязь, негодяев, трусов и палачей. Их потомство не могло быть иным, чем толпой полностью лишенных веры и нравственности индивидов. А вы, можно сказать, жертва, принесенная на алтарь беззакония. И приятно видеть, что лично у вас думательные органы от длительного бездействия не полностью атрофировались. Во всяком случае, вы можете постоять за себя и восстановить справедливость.

– Как?
– заинтересовался Юрка.

– Простите, и это вы меня спрашиваете - как? Вы, ангел погибели? Да вычеркните всех Джугашвили, Гоглидзе и прочих брюнетов из списка живых. Вам с вашим огненным мечом предоставлена уникальная возможность. Я, старый слуга государственности, вам, как истинно русскому человеку, настойчиво это рекомендую. Избавьте мир от генетического мусора и противоестественных соединений, от евреев, разъедающих любую государственную структуру, подобно серной кислоте, от итальянцев, которые по сути - одна мафия. Ну, негры сами вымрут, скорее всего, под воздействием СПИДа...

– Ясно, - определил Юрка, - фашизм проповедуешь, немец чертов. Все вы фашисты.

– И правильно, - возликовал Якоб Шпренгер.
– И немцев давно пора вычеркнуть. Узнаю Русь. Истинно русский размах! Слушайте, вы действительно пришли по адресу, вы тот, кого мы так долго ждали. Нам надо сотрудничать, ведь воистину вы, мой мальчик, - бич божий. У вас просто талант к убийству.

– Тебя я убью!
– пообещал Юрка.

– Меня?
– рассмеялся доктор.
– Но я же скончался давным-давно, задолго до вашего рождения, хотя всегда оставался более живым, чем вы, юноша, потому что продолжали жить мои трактаты, мои идеи. Уничтожить меня можно только вместе с ними. Но для этого пришлось бы сжигать все хранилища книг, чистить библиотеки, подправлять историю. Что, впрочем, тоже не исключено, - глаза доктора богословия вспыхнули звездами.
– Мне все больше нравится ход ваших мыслей, друг мой. Да, это, пожалуй, поле деятельности не менее просторное, чем сведение корня отдельных наций на нет. Пожалуй, вы правы, национальный признак - не самый надежный. Можно облагодетельствовать человечество иначе, и уцелевшие станут молиться на ваш огненный меч. Вы поглядите повнимательней на этот мир. Он в агонии. Мы присутствуем при акте коллективного самоубийства. Двадцать пять процентов детей - мутанты, сплошные дебилы. Если избавить от них человечество, сколько сиделок и врачей освободится, сколько средств, которых здоровым не хватает. Избавить землю от уродов и сумасшедших, от проституток, гомосексуалистов и наркоманов, от неизлечимых больных и искалеченных в войнах, в гигантских, все перемалывающих машинах индустрии и в автомобильных катастрофах значит, дать оставшимся глоток свежего воздуха. Освободившаяся земля сможет прокормить живых безо всяких извращений, вроде пестицидов, рок-н-ролла, гидропоники и дерьмократии. Только очень важно не допустить половинчатости. Рука, держащая меч, должна быть твердой.