Ангел, летящий на велосипеде
Шрифт:
Из тех, кто хотел возобновить общение с ней после смерти, один человек предпочел стихотворную форму.
Нельзя сказать, что художнице Баруздиной привычно разговаривать стихами, но тут выбор зависел от умершей.
Все-таки наиболее доступен Лютику был именно поэтический язык.
Дитя прекрасное, рожденное для счастья,С улыбкой радости на розовых устах,В расцвете сил. Зачем ушла так рано,МолчанияСтихи Варвара Матвеевна поместила в нижнем углу портрета умершей. Как обычно, Лютик чуть склоняла голову, но смотрела не в сторону этого текста, а куда-то вдаль.
Последнюю строчку послания художница даже не пыталась оправдать ни размером, ни рифмой. На то это и вздох, что он нарушает общий ритм.
Следует сказать и о засохших цветах, которыми Юлия Федоровна украсила эпитафию.
Она как бы окружила строчки Варвары Матвеевны своим вниманием.
Как бы вздохнула в ответ на ее вздох.
Это далеко не все попытки вступить в контакт с Лютиком.
Вот хотя бы история о том, как мы с Арсением Арсеньевичем ходили в кино.
В феврале 1996 года в киноцентре «Ленинград» готовились к фестивалю «Серебряный век». У нас появилась возможность посмотреть несколько фильмов, в которых Лютик снималась в начале двадцатых годов.
Все складывалось очень удачно. Нам предоставили киномеханика и зрительный зал. К тому же давно ожидаемой встрече предшествовало приглашение.
На неоновой рекламе перед входом в кинотеатр одно слово было не зажжено. Оставалось еще два: «Посетите… Ленинград».
Кажется, обращались персонально к нам.
В Ленинград мы и собирались попасть.
Даже советские режиссеры, более или менее вдохновенные исполнители заказа, кое-что чувствовали верно.
Если их картины снимаются на фоне пейзажей Павловска и Царского Села, то им не обойтись без «ощущения личной значимости».
Что это за конец режима, если в нем не участвуют люди со стальной спиной и взглядом поверх голов?
Лютик когда-то жила в этих местах. Ей следовало не перевоплощаться, но только вспомнить кое-что.
Она сама написала об этом так:
«…Я бывала занята преимущественно в исторических картинах, и была вполне на своем месте. Мне очень шли стильные прически, я прекрасно двигалась в этих платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли, но ни разу мне не пришлось сниматься в платочке и босой. Так и значилось в картотеке под моими
Оказывается, не так мало в Ленинграде людей с хорошими манерами! Конечно, в очередях об этом не догадаешься, но на съемочной площадке можно ничего не скрывать.
Впору вытащить тот самый платок, из которого Юлия Федоровна выстригла опасную середину.
Впрочем, лучше не рисковать.
Какое-нибудь простейшее движение в мазурке - тоже память сердца, неизгладимая печать детских и юношеских лет.
Странный нас ожидал сеанс. Что-то вроде сеанса черной магии. Среди теней, скользящих по экрану, мы пытались отыскать единственную милую тень.
Разумеется, фильм шел без тапера. Тишина стояла воистину гробовая.
Во время просмотра мой спутник страшно переживал. Мелькнет симпатичная головка, а ему кажется, что это - она.
Время от времени Арсений Арсеньевич требовал прокрутить пленку обратно.
В конце концов мы уже испытывали смущение перед киномехаником. Он вроде старается, все делает как положено, а мы его постоянно перепроверяем.
Теперь к киномеханику мы не обращались. Арсений Арсеньевич брал меня за рукав обнадеживающе, а после паузы мрачно говорил:
– Нет, все-таки не она.
Лютик так и не появилась. Как обычно, она предпочла остаться в тени.
Зато мы увидели Царское и Павловск двадцатых годов.
При свете юпитеров пейзажи прославленных парков выглядели еще более театрально, чем даже актеры.
Конечно, детство есть детство. Ничего более важного в жизни Смольевского не было.
Даже если его представляют кому-то, то говорят не «Арсений Арсеньевич», но с непременным добавлением: «сын Ольги Ваксель».
И в самом облике этого пожилого человека есть что-то детское: голос тихий, улыбка чуть растерянная, а глаза светятся множеством огоньков.
Иногда Арсений Арсеньевич как бы спохватывается и высказывает по сей счет чуть ли не осуждение.
– Мне кажется, это не легкомыслие, а инфантилизм.
Возможно, его оценка и справедлива в отношении здоровья, но к своей биографии он относится ответственно.
Минувшее для него - своего рода хозяйство, требующее постоянного участия. Тут всегда ему найдется работа - переложить какие-то бумаги, составить списки, дополнить и уточнить.
Если он и проявляет непреклонность, то лишь в отношении истории семьи. В настоящем он может что-то великодушно не заметить, но когда речь заходит о прошлом, непременно скажет:
– Эта комната выглядела не так.
Или:
– Эта фраза была произнесена с другой интонацией.
Поэтому он и занялся рисованием. Уже много лет с помощью карандашей и красок он пытается запечатлеть интерьеры квартиры на Таврической.
Если отец коллекционировал всякую мелочь, вроде рукопожатий или случайных фраз, то сын сосредоточен на потерях реальных.