Ангел на мосту (рассказы) (-)

Чивер Джон

– Хочешь кофе, папа?
– спросила Флора.

– Нет, спасибо, - сказал я.
– А нет ли у вас чего-нибудь выпить?

– Нет. Мы не держим ничего алкогольного.

– Может быть, Питер будет так любезен и купит бутылочку?
– сказал я.

– Ладно, куплю, - мрачно сказал Питер, а я принялся убеждать себя, что тон его не был намеренно грубым. Я дал ему десятидолларовую бумажку и попросил купить бутылку бурбона.

– У них, кажется, не бывает бурбона, - сказал он.

– Ну, тогда шотландского виски.

– Люди здесь большей частью пьют вино, - сказал Питер.

Тогда я направил на него ясный

взгляд, полный доброжелательства, и подумал, что надо будет его убить. Насколько мне известно, наемные убийцы существуют и по сию пору, и я бы с удовольствием заплатил кому-нибудь за то, чтобы этому молодцу всадили нож между лопаток или чтобы его спихнули с крыши. Улыбка моя была широка, ясна и недвусмысленно кровожадна. Мальчишка тотчас натянул зеленое пальтецо - столь же театральное, как и весь его гардероб, - и вышел.

– Он тебе не нравится?
– спросила Флора.

– Я его презираю, - сказал я.

– Ах, папа, ты просто его не знаешь!
– сказала Флора.

– Милая моя, если бы я его узнал покороче, я бы немедленно свернул ему шею.

– Он очень добр и чувствителен и... и благороден.

– Что он чувствителен, это видно, - сказал я.

– Это самый добрый человек, какого я знаю!
– сказала Флора.

– Рад это слышать, - сказал я, - но давай теперь поговорим о тебе. Я ведь пришел не для того, чтобы обсуждать Питера.

– Но ведь я живу с ним, папа!

– Да, я слышал. Но я пришел к тебе, Флора, чтобы узнать что-нибудь о тебе, о твоих планах на дальнейшее. Я не собираюсь осуждать твои планы, каковы бы они ни были. Но я хочу их знать. Нельзя же всю жизнь заниматься наклеиванием бабочек на скелеты! Я просто-напросто хочу знать, что ты намерена делать дальше.

– Не знаю, папа.
– Она взглянула мне прямо в лицо.
– Никто в моем возрасте этого не знает.

– Я не занимаюсь опросом твоего поколения. Я спрашиваю тебя. Я спрашиваю, что ты намерена делать в этой жизни? Какие у тебя мысли на этот счет, о чем ты мечтаешь, на что рассчитываешь?

– Я не знаю, папа. Никто в моем возрасте не знает.

– Ах, оставь ты свой возраст, пожалуйста! Я назову тебе по крайней мере с полсотни девушек твоего возраста, которые прекрасно знают, чего они хотят. Все они хотят быть историками, редакторами, врачами, домохозяйками, матерями. Каждая хочет делать что-то полезное.

Питер вернулся с бутылкой бурбона и даже не попытался вернуть мне сдачу. Что это, подумал я, элементарная непорядочность или просто рассеянность? Я ничего, впрочем, не сказал. Флора принесла стаканчик и отдельно воду. Я предложил им выпить со мной за компанию.

– Мы не очень-то пьем, - сказал Питер.

– Что ж, это похвально, - сказал я.
– Пока вас не было, мы тут с Флорой обсуждали ее планы на дальнейшее. Точнее сказать, я выяснил, что у нее никаких особенных планов нет, и посему я намерен увезти ее с собой в Буллет-Парк - пусть поживет с нами, пока у нее не выкристаллизуется что-нибудь более внятное.

– Папа, я никуда от Питера не поеду, - сказала Флора.

– А если Питеру пришлось бы уехать куда-нибудь самому? Если бы ему вдруг представилась возможность попутешествовать этак с полгода или, скажем, с год?

– Папочка! Ты этого не сделаешь! Папа!

– Еще как сделаю, - сказал я.
– Я сделаю все, что могу, лишь бы у тебя мозги прочистились. Хотите съездить за океан, Питер?

–

Я не знаю, - сказал он. Его лицо не то чтобы озарилось, но на какую-то минуту на нем мелькнула мысль.
– Я, пожалуй, съездил бы в Восточный Берлин.

– Зачем?

– Я бы хотел поехать в Восточный Берлин, чтобы дать кому-нибудь, какой-нибудь творческой личности, мой американский паспорт, чтобы он мог бежать в свободный мир. Писателю там или музыканту...

– А не хотите ли вы, - спросил я, - написать слово "мир" у себя на заднице и броситься вниз с двенадцатого этажа?

Это была ошибка, беда, катастрофа. Я налил себе еще виски и сказал:

– Простите меня, пожалуйста, это я от усталости. Но предложение мое остается в силе. Если хотите отправиться в Европу, Питер, я буду счастлив субсидировать ваше путешествие.

– Право, не знаю, - сказал Питер.
– Ведь я уже был. Я хочу сказать, что я почти все там уже видел.

– Ну, что ж, подумайте, - сказал я.
– Что касается тебя, Флора, то я хочу увезти тебя домой. На недельку-другую. Я ничего другого не прошу. Ведь через десять лет ты сама меня будешь упрекать за то, что я тебя не вытащил из этой истории. Через десять лет ты скажешь: "Ах, папочка, ну почему, почему ты позволил мне провести мои лучшие годы в трущобах?" Мне невыносимо думать о том, как ты через десять лет будешь корить меня за то, что я не настоял на своем.

– Я не поеду домой.

– Ты не можешь оставаться здесь.

– Почему?

– Я перестану тебе помогать.

– Я пойду работать.

– Куда? Ты не умеешь печатать на машинке, не знаешь стенографии, не имеешь даже элементарного представления о каком бы то ни было деле; ты и рубильника включить не можешь.

– Я могу устроиться где-нибудь регистратором.

– О господи!
– воскликнул я.
– И для этого ты состояла членом яхт-клуба, для этого научилась бегать на лыжах, для этого все - и котильон, и детские балы, год во Флоренции и долгие летние месяцы на берегу моря? Для того чтобы сделаться регистраторшей, низкооплачиваемым клерком и два-три раза в год ходить в какой-нибудь третьеразрядный китайский ресторанчик с такими же незамужними регистраторшами и хихикать с ними после двух сладких коктейлей?

Я откинулся на спинку кресла и напил себе еще виски. Я почувствовал острую боль в сердце, словно этот неуклюжий орган выдержал столько всевозможных испытаний только для того, чтобы в одну минуту сникнуть под воздействием несчастья. Это была пронзительная боль, и я боялся, что умру нет, не сию минуту, не здесь, в этом полотняном кресле, но через несколько дней у себя в Буллет-Парке или, быть может, на удобной больничной койке. Мысль о смерти меня не пугала. Напротив, в ней было что-то даже утешительное. Я умру, думал я, и вместе со мною исчезнет все то, что так раздражает во мне мою дочь, она образумится и начнет управлять своей судьбой. Горе и раскаяние, которые вызовет у нее мой внезапный уход со сцены, ее отрезвят. Под впечатлением смерти отца она станет наконец взрослым человеком, вернется в колледж Смита, сделается членом молодежного клуба, примется редактировать студенческую газету, подружится с девушками из своей среды, выйдет замуж за умного молодого человека моих грез, в очках, и родит ему двух-трех крепышей. О, она, конечно, раскается! Да, да, после ночи жестоких терзаний она поймет всю бессмысленность жизни в трущобах с подонком.