Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи
Шрифт:
— Исключительность этого дела меня очень заинтересовала, — сказал Аретино. — Здесь секс переплетается с вопросами чести и высшими тайнами государства, и только мы об этом знаем. Это пахнет деньгами, ребята.
— И это значит, что мы печатаем, — заключил пожилой журналист, неловко поднимаясь с высокого трехногого стула. — Посмотрю, что можно выкинуть.
Аретино загасил сигару, внезапно приобретая деловой вид.
— Все, что угодно, если иначе нельзя. Джерино, растолкай этих парней, пусть разберут литеры. Нам необходимы две колонки в пятьдесят строк, и я хочу, чтобы они были как можно выше. Леон, напиши сотню слов о синьоре Салаи, ничего особенного, но достаточно
Паскуале набрал в грудь побольше воздуха. Голову все еще туманили пары выпитого вина и выкуренной марихуаны, все казалось слегка мерцающим и расплывчатым. Он сказал настолько уверенно, насколько смог:
— Я занимался гравюрами.
— Отлично. Вон там стол. Якопо, перетащи его под лампу и прибавь газ. Этому молодому человеку требуется хорошее освещение для работы. Принесите ему… Что тебе нужно?
Паскуале еще разок вдохнул.
— Бумагу, разумеется, настолько гладкую, насколько возможно, копировальную бумагу и иглу, чтобы перевести рисунок. Хороший карандаш. Синьор Аретино, я обычно делал гравюры на дереве, разве это выйдет не дешевле? Падуб почти так же хорош, как и медь.
— У меня нет никакого падуба, и мне нравятся медные пластины, потому что с них можно сделать очень много отпечатков. Будут сотни оттисков этого листка. И пусть последняя копия будет такой же четкой, как и первая. За какое время ты справишься?
— Ну, часов трех-четырех будет достаточно.
— У тебя есть час, — сказал Аретино, хлопнул Паскуале по спине и оставил его.
Самый младший из журналистов помог Паскуале перетащить стол под шипящую газовую лампу, показал ему, как поворачивать кран, чтобы регулировать частоту, с которой вода капала на белые камни в резервуаре: чем больше вытекало воды, тем громче становилось шипение, и желтое пламя расцветало, ярко освещая белый лист бумаги и заставляя тени плясать по всей комнате.
Паскуале закурил сигарету и мысленно представил всю сцену, руками вымеряя пространство на бумаге. Пространство, учил его Россо, самое главное в композиции. Взаимоотношения фигур, заключенных в пространство, должны возникать, притягивая глаз в нужной последовательности, иначе все превратится в хаос. Салаи слева, на переднем плане Рафаэль, голова слегка повернута в сторону от зрителя, они составят центральную часть композиции. Спутники Рафаэля, собравшиеся полукругом, за ними местные художники, вполовину меньше, потому что они не так важны. В деталях прорисовать только Рафаэля и Салаи, одинаковые позы и выражение смущения и страха у всех остальных. Чтобы изобразить стыд, нарисовать их закрывающими глаза руками, а страх — вцепившимися друг в друга дрожащими пальцами.
Когда Паскуале сделал набросок двух главных фигур, он проработал фигуры свидетелей на заднем плане; самым заметным среди них был Джулио Романо, удерживающий Салаи, а ассистент, который так неуверенно угрожал Салаи, теперь превратился в верного и отважного слугу, готового отдать за учителя жизнь, рука на кинжале, лицо гневное. Потом сам Салаи, прищуренные глаза, кривая усмешка, одно плечо выше другого. Рафаэль гордо стоит в правой центральной части, столп, на который опирается вся сцена, непоколебимый в то время, как все остальные отступили под напором Салаи.
Паскуале прорисовал его изящные пальцы, затем положил рисунок на лист мягкой меди и склонился над столом, чтобы иглой перевести очертания фигур и важные детали. Когда это было сделано, он принялся резать по
Паскуале лихорадочно работал и с трудом осознал, что творится вокруг него, только когда остановился размять уставшие пальцы, распрямить затекшую спину и закурить новую сигарету. Печатники разводили огонь в небольшой топке, которая приводила в движение дрожащие пружины печатного пресса. Ремни промежуточных пластин металла скрипели и стонали, растягиваясь от жара и приводя в движение винтовой механизм, который раскручивал большой барабан, а затем снова сжимались, чтобы после опять нагреться. Пожилой журналист стоял над лотком со шрифтом, отмеривая строки расчерченной палочкой. Аретино тихо разговаривал с Никколо Макиавелли, дымя сигарой, взмахами которой он заодно обозначал главные мысли.
Паскуале услышал их разговор. Никколо выдвигал теорию власти, говоря, что каждое общество, чтобы стать стабильным, должно представлять собой египетскую пирамиду, широкую в основании и сужающуюся кверху. Беды Италии, объяснял Никколо, проистекают из разрастания власти, когда безжалостный правитель использует в своих интересах массы. Государства, управляемые абсолютной властью, всегда завоевывают государства с демократическим строем, потому что решение одного сильного человека всегда более быстрое и жизненное, чем решение совета, который выберет не то, что лучше, а то, что устроит всех. Аретино засмеялся и сказал, что все это, конечно, хорошо, но итальянцы все равно в конце концов свергают своих правителей, потому что нужды личные постоянно перевешивают нужды общественные. Паскуале как-то потерял нить их беседы и некоторое время не понимал, что может уже оставить свою работу, не для того, чтобы отдохнуть, а потому, что она уже готова.
Аретино тут же захотел получить пробный отпечаток и настоял, чтобы пластину положили под пресс. Один из мальчишек-печатников опытной рукой взялся за рычаги и отпустил тормоз цилиндра. Грохоча подшипниками и скрежеща пружинами, ходовой механизм отъехал назад, чтобы захватить лист бумаги, валик с чернилами прошелся по поверхности пластины и вернулся, убирая излишек чернил. Рама пресса упала, грохоча противовесами, и снова поднялась.
Мальчишка проворно подхватил лист бумаги; на нем, под девизом печатного листка, между двух колонок, набранных мелким узорным шрифтом, была картинка, сделанная Паскуале, блестящая от непросохшей краски.
Когда Аретино взял отпечатанный лист и поднес к свету, дверь печатни распахнулась. Все обернулись: в дверном проеме, ухватясь за косяк, стоял человек, задыхающийся от быстрого бега. Вокруг него клубились облака смога.
— Давай, рассказывай, — сказал Аретино.
Человек отдышался.
— Убийство! Убийство в Палаццо Таддеи!
Кто-то сказал:
— Проклятие! Там же остановился Рафаэль.
Аретино отложил в сторону листок и вынул сигару изо рта.
— Парни, — сказал он сурово, — я уверен, мы делаем историю!
4
Палаццо Таддеи представляло собой четырехугольное строение с великолепным фасадом, облицованным золотистым необработанным песчаником. Лишенное окон, оно выступало из дымной темноты виа де Джинори, словно крепостная стена. Было восемь часов, но даже в этот поздний час, когда большинство честных граждан ложатся в постель, небольшая толпа собралась у огромных закругленных ворот палаццо. Никколо и Паскуале пришлось работать локтями и коленями, чтобы пробиться вперед.