Ангел Рейха
Шрифт:
– Тринадцать тысяч марок в год.
– Боже мой, мне придется продать кота.
– Или съесть.
– Вполне возможно, дело дойдет и до этого. Мне предстоит заниматься канцелярской работой?
– Возиться с бумажками придется. Но большую часть времени вы будете инспектировать аэродромы.
– Летающий чиновник?
– Летающий чиновник. Серьезно, вас это устроит, вот увидите. Мильх введет вас в курс дела.
– Мильх в курсе всех дел, верно?
Эрнст спросил без всякой иронии. Фон Грейм немного помедлил с ответом, а потом промолвил:
– Да, верно.
В
– Надо бы пойти туда, – сказал Эрнст.
– Он не заметит нашего отсутствия, – сказал фон Грейм.
– Каков он как начальник?
– Не по годам развитой ребенок, – сказал фон Грейм. – Никогда не думайте, что он что-то знает. Никогда не думайте, что он чего-то не знает. Если вы где-нибудь повторите мои слова, я лишусь головы.
Эрнст ответил откровенностью на откровенность:
– Знаете, после войны его исключили из Общества ветеранов имени Рихтхофена за фальсификацию своего списка успешных боевых вылетов.
– Правда? Бьюсь об заклад, стенограммы того совещания в архивах общества уже нет.
Фон Грейм продолжал посмеиваться на всем пути к дому, где Толстяк встретил их широкой улыбкой и быстрым пронзительным взглядом и всучил каждому по стаканчику бренди своими пухлыми белыми руками, усеянными золотыми перстнями.
Фон Грейм оказался прав: поначалу работа в министерстве действительно пришлась Эрнсту по вкусу. Он понимал, что от него требуется, и делал это. Инспектировал истребительные эскадрильи он очень просто: садился в свой «физелер-шторк» и летел в расположение части, чтобы посмотреть, как там идут дела. Пилоты разговаривали с ним, рассказывали о своих проблемах. Обычно проблемы являлись результатом чиновничьей тупости, и чаще всего Эрнст мог их решить. А если не мог, передавал вопрос на рассмотрение фон Грейму.
С деньгами была беда, но Эрнст так и так никогда не умел тратить деньги с толком. Он продал свою «испано-сюизу» и свою яхту.
А еще – форма. Ну разумеется: нельзя же инспектировать истребительные эскадрильи в штатском. Эрнст снимал форму сразу по возвращении домой.
Пять месяцев прошли благополучно. Потом во время одного учебного воздушного боя разбился самолет. На борту находился Вефер, начальник штаба авиации. В министерстве произошли серьезные перестановки.
Эрнста вызвали на встречу с Толстяком, в берлинскую резиденцию последнего – недавно отремонтированную виллу, расположенную на территории прусского министерства. Толстяк, помимо всего прочего, занимал пост премьер-министра Пруссии. Несмотря на свою крайнюю занятость, он находил время следить за планировочными работами. Четыре большие комнаты объединили в одну, и теперь здесь размещался кабинет Толстяка с четырьмя рядами балконных дверей, выходящих на террасу и в сады. В одном из садов находилась львиная яма. Львы, к великому ужасу посетителей и великому удовольствию Толстяка, порой разгуливали по лужайке.
Толстяк сообщил Эрнсту, что тот назначается начальником технического отдела.
Эрнст заявил, что не имеет необходимого опыта работы. Толстяк не стал слушать возражений и сказал, что Эрнсту будут помогать эксперты и что, в любом случае,
Эрнст понял, что разговор окончен.
Толстяк предложил Эрнсту полюбоваться серебряной моделью биплана «альбатрос», которую ему подарил Хейнкель, а потом они с час предавались воспоминаниям о Мировой войне.
Вражеский истребитель вылетает словно из-под земли. Я вижу, как он стремительно несется навстречу мне, задолго до того, как рев двигателей достигает моего слуха.
Я бросаю машину вниз, к самым холмам, проношусь над фермерским домом, едва не задевая крышу, и пытаюсь скрыться в тени амбара. Истребитель с ревом проносится надо мной, и пулеметная очередь прошивает хвост «бюкера».
Я лечу на прежней скорости. Истребитель скрывается позади, но, повернув голову, я вижу, как он закладывает вираж и разворачивается. Он возвращается для следующей попытки. На сей раз он нас прикончит.
Я нахожусь на высоте четырех метров над ровным участком земли между хозяйственными постройками. Я кричу генералу, что мы садимся, вырубаю двигатель, опускаю закрылки и молюсь. Заруливаю в густую тень амбара, рывком отстегиваю привязные ремни и помогаю генералу выбраться из кабины. Такое впечатление, что костыли повсюду. Мы добираемся до амбара ровно в тот момент, когда истребитель с оглушительным ревом проносится над нами и поливает землю свинцом. Где-то неподалеку начинает мычать испуганная корова.
Мы с генералом сидим в амбаре и прислушиваемся к гулу истребителя.
Он становится тише, а потом снова усиливается.
– Он сделает еще один заход, – говорит генерал, – а потом улетит на базу.
– Что это за самолет?
– «Мустанг». Я думал, американцы находятся дальше к югу. Вы взяли карту?
Я вытаскиваю из кармана карту вместе с хлебом и изюмом. Режу ломоть пополам перочинным ножом и даю генералу кусок хлеба и пригоршню изюма.
Истребитель возвращается. На сей раз он летит очень низко, и он страшно зол. На скотном дворе сущее светопреставление: град пуль, брызги бетонной крошки. В воздухе висит пелена бетонной пыли, смешанной с частицами сухого навоза. Корова истошно мычит.
Самолет чуть накреняется; на мгновение я решаю, что он собирается снова заложить вираж, развернуться и сделать четвертый заход, но он летит прямо вперед, проносится над фермерским домом, над гребнем холма и улетает прочь; гул мотора замирает вдали.
– Он попал в «бюкер»? – спрашивает генерал.
– Не знаю.
– Сходите посмотрите, пожалуйста.
Хвост и фюзеляж в нескольких местах прошиты пулями, но никаких серьезных повреждений нет, и топливные баки целы.
Я возвращаюсь и докладываю генералу. Он изучает карту, прикрывая фонарик ладонью, устроив раненую ногу на куче сена. Бинт насквозь пропитался кровью и выглядит зловеще.
– Где, по-вашему, мы находимся?
Я показываю.
– Значит, осталось еще пятьдесят миль. Машина дотянет?
– Если сумеем взлететь. Неизвестно, сколько у нас места для разбега. Здесь не развернуться.
– Хм-м. Что такое вы мне дали вместе с хлебом?
– Изюм.
– Похоже на овечий помет. Пытаетесь отравить меня, да?
– Если бы я хотела вас отравить, я бы прихватила яд посильнее овечьего помета.
– Гм. Пожалуй. Жаль, что попить нечего. Я умираю от жажды.