Ангел смерти

Бой затих.

С рассвета до глубокой ночи гремели выстрелы; седо к пеленою смрадного дыма затянуло окрестности и в этом дыму, врассыпную и сплошными, тяжелыми массами, двигались тысячи «серых» и «синих», истребляя друг друга…

Весь день!.. С рассвета до глубокой ночи…

Тьма наступила и разняла истомленных бойцов: «синие» ушли далеко туда, в глубину предгорий; «серые» назад, в ту синеющую, лесную даль. Ни те, ни другие не сочли себя победителями, никто не признал себя побежденным; спорное поле осталось

Тьма наступила… тьма победила!.. Мертвое достояние мрака!..

Страшная тишина сменила гром боя… Снежные тучи подвинулись с гор, резкий, холодный ветер завыл в кустарных зарослях, шевеля гривами павших коней, лохмотьями одежды убитых… И мнится: будто дышат во тьме, пробуждаются трупы…

Тихий стон страданья слышен в завываниях леденящего ветра.

Стынут тела, замерзают кровавые лужи… Работу свинца и железа кончает беспристрастный мороз, нет в нем ни злобы, ни сострадания; равны для него и «серые», и «синие».

Томительно долго тянется зимняя ночь; грустная здесь, веселая и светло-радостная там, где не гремели выстрелы, где люди живут в миру, куда не раз предсмертною мыслью проникали, и еще живые, и поверженные, бойцы…

Святая ночь Рождества, ночь мира и привета. Ночь, когда, при виде сверкающей огнями елки и радостных детских лиц, смягчается самое суровое черствое сердце, забывается горе и злоба… Это ночь Благодати…

Здесь же, в этой адской долине, ночь невыносимой скорби и страданий. Ночь последнего испытания. Ночь гнева Господня!..

Блаженны убиенные… Счастливы уснувшие навек!.. И сколько здесь тех, кто засохшими устами, коснеющим языком молил Бога о смерти…

Томительно долго тянется зимняя ночь!

Вот приподнялся один чуть-чуть, на локоть только… и громко застонал от боли… мутным взором старается всмотреться, что там кругом?.. где он?.. где наши?..

— Братцы!.. Братцы!.. оставили…

Тоскливо забилось очнувшееся сердце, будя энергию жизни. Молнией пронеслось воспоминание дня…

«Идут… палят… бегут… падают… штыки… ура!.. командир свалился… носилки… снова бегут… мечутся „синие“, мелькают красные фески в кустах, дым застилает очи, душит чрезмерно усталую грудь… редеют ряды… стали… упал и он…»

И всё потемнело, всё стихло разом… ни боли, ни малейшего страдания… А теперь?! Зачем теперь эти муки?! оставили… бросили… один… один!..

Нет! не один… Вон, да близко как!.. вон еще, пряло в упор на него уставились два страшные глаза… черное, как уголь, лицо тоже отделилось от снега… также невыносимое страдание положило печать на него — и страх смешался с печатью скорби…

Это «синий» проснулся, и заметил врага… почудилось, что тот крадется тихо к нему, беспомощному, умирающему — и невольно потянулась рука за оружием… скользит слабая рука по ружейному прикладу, а нет силы поднять…

— Что же, добивай… — шепчут воспаленные глаза

— Какой страшный!.. — шепчет и «серый», — что же, добей! скажу спасибо.

Каждый произнес это по-своему, а оба поняли друг друга, и грустная улыбка скользнула по лицам и «серого», и «синего».

Улыбнулись и рассеялся страх; подвинулись ближе друг к другу.

— Что, больно?.. — спросил «серый», — куда попало?..

— Тяжело?.. — спросил «синий», — где болит?..

И снова оба поняли. Один показал на свои, беспомощно волочащиеся ноги, другой на грудь, на изорванную штыками расшитую куртку.

— Попить бы, — проговорил «синий», просительно глядя на жестяную флягу у пояса «серого».

— Пусто, брат… поглотаем-ка снегу… — ответил «серый».

— Ох, тяжко!..

— Тяжко и мне… Смерть подходит…

И оба замолкли, снова пади головами на снег.

Время идет. Холод всё крепче, да крепче.

— Жив еще?.. — опять приподнялся «серый».

Видит, а «синий» привстал в половину тела, обеими руками оперся, жадно глядит куда-то, поверх этого конского трупа, поверх бугра, где безобразным счелтом торчит разбитое колесо…

— Огонь!.. свет!.. — шепчет он ясно, словно крикнуть пытается.

Опять по-своему говорит, а «серый» понял. Тоже видит светлую точку и растет эта точка, будто костер вдали ярким пламенем разгорается.

— Ползем!

— Ползем!

Плечо в плечу сошлись «серый» и «синий», пытаются помогать друг другу… стонут, вскрикивают даже от боли, ползут… ползут… Да вдруг оба стали и вопросительно смотрят друг на друга…

— Бивак! Свои ли? А ну, как чужие… враги?!

И снова оба печально улыбнулись своему страху.

— Что ж, поползем! Авось, Господь милостив — допустит?

— Ползем… Аллах без конца милосерд…

А сил больше нет, последние попытки бесплодны, немощно разбитое тело, словно земля сама озлилась на беглецов, крепко за них уцепилась и держит… Слабее и слабее бьется сердце, мутится взор… А странно, всё исчезает из глаз: и этот раздутый бок палого коня, и эти чьи-то ноги, и рука, сжатая в кулак, что видна была из-за пригорка, и это разбитое колесо, и заиндевевшая щетина кустов, — всё затянуло предсмертным туманом, а огонь, желанный огонь, всё ближе и ближе, всё яснее и яснее кажется. Не они к нему, сам он, плавно скользя над землею, плывет им навстречу…

Неслышно веют легкие белые крылья… Окутанное прозрачным облаком приближается к ним светлое видение, чаша в руках… Словно легкое пламя колышется над чашею, озаряя и дивный лик, и дивные руки…

И оба, «серый» и «синий», коснулись устами краев этой чаши. Тотчас же исчезло видение.

Но оно унесло с собою все страдания, все боли, страх и смятение, сменив их отрадным и вечным покоем.

1905